— У тебя шоколадки нет или еще чего-нибудь, очень хочется?
— Тебе что, ничего на обед не дали?
— Они забыли, они не знали, — лепетала Виктория, извиняясь за благородного Эдварда.
Бесси свернула в забегаловку с рыбой и картошкой фри, купила им обеим по порции картошки, и они съели ее на ходу.
Миссис Стивенс, то есть тетушка Мэрион, вернулась из больницы инвалидом, раньше она была крупная, а теперь усохла. Ей часто приходилось снова ездить в больницу на дополнительное лечение, и после возвращения она была слаба и плохо себя чувствовала. Виктория ухаживала за ней. После школы она шла не к другим детям, чтобы поиграть, а домой, исполнять обязанности сиделки. Училась она прилежно, ее часто хвалили. По вечерам Виктория делала домашние задания или смотрела телевизор, познавая мир.
Однажды после обеда тете срочно потребовалось лекарство. На обратном пути Виктория свернула не в том месте и попала на улицу, которая показалась ей знакомой. Дом, где она провела ту ночь, когда за ней присматривал высокий добрый мальчик, сохранился в ее мечтах, но это было все равно что другое измерение, не имеющее ничего общего с обычной повседневной жизнью. Девочке запомнилось тепло и яркие цвета, комната, полная игрушек. Иногда Виктория останавливалась у витрин магазинов на Центральной улице и думала, что, да, именно так это и выглядело: богатство и изобилие.
Если тот дом и существовал где-то в пространстве, то очень далеко, на другом конце Лондона. У нее тогда даже ноги заболели — разве не так? Эдвард тащил ее за собой… просто бесконечно долго. Но разве сейчас перед ней не тот самый дом, меньше чем в десяти минутах ходьбы от тетиной квартиры? Да, это именно он, вон тот — да? — да; и в этот самый момент девочка заметила, что по тротуару в ее сторону бежит ребенок, но, не добежав до Виктории, он свернул в ворота и взмыл вверх по ступенькам. Томас. Он стал еще больше, уже не такой малыш. Он протянул руку к звонку, дверь почти немедленно открылась, и он влетел внутрь. Виктория мельком увидела комнату, она уже узнала из фильмов, что это называется «холл», он сиял яркими красками. После этого девочка часто ходила к этому дому тайком и стояла неподалеку или бродила туда-сюда, надеясь, что ее никто не заметит, и в то же время желая, чтобы это произошло. Чернокожие в этом районе не жили, по крайней мере на этой улице. Однажды она увидела Эдварда, который стал еще выше. Большими шагами он прошел мимо, не замечая вокруг себя ни ее, ни кого-либо вообще, он прошел так близко, что девочка могла бы до него дотронуться. Он взлетел по ступенькам, открыл дверь собственным ключом. У нее, Виктории, тоже был ключ, он висел на шее на ленточке, чтобы тете не приходилось мучиться, вставать и открывать ей дверь. Высокую женщину, которую она запомнила как Златовласку, она тоже видела несколько раз, хотя теперь волосы у нее были забраны в пучок на макушке. Женщина выглядела неопрятно. Казалось, что она вечно чем-то обеспокоена и как будто с трудом держит сумку, пакеты из магазина, свертки. Виктории это не нравилось, поскольку она считала, что в этом доме все должно быть совершенным. Если уж у нее такие волосы, нельзя собирать их небрежно в комок, да еще и чтобы пряди выпадали. Потом она снова увидела Томаса. Они ее не узнавали. Виктория говорила себе: они меня не замечают. Однажды, когда по улице шел Эдвард, который казался Виктории уже не столько мальчиком, сколько мужчиной — ему уже исполнилось шестнадцать, — ей захотелось позвать его: «Послушай, это я, Виктория, помнишь меня?» Но потом девочка сказала себе, что если и он, и Томас уже выросли из того, что все еще помнила она, то и ей пора сделать это — она и сама теперь была высокая не по годам, да и училась уже не в начальной школе.
Для Виктории самым удивительным было то, что этот дом — мечта, казавшаяся такой далекой, что она и не ждала увидеть его снова, — оказался так близко, до него даже пешком идти было недолго.
У тети она до сих пор спала на кушетке в гостиной. Когда той становилось совсем плохо, девочка затаскивала свою кушетку на ночь в ее комнату: на случай, если больная проснется и попросит воды или чашку чая или испуганным голосом скажет: «Виктория, ты здесь?» Ночи у девочки были неспокойные, успевать в школе стало труднее. Филлис Чедвик, тетина лучшая подруга и мама Бесси, заходила их проведывать: по решению властей она должна была надзирать за Викторией. Девочка была не против. Она очень нуждалась в помощи, хоть от кого. Иногда с тетей Мэрион сидела Бесси, пока Виктория ходила за покупками или еще куда-нибудь. Днем, во время уроков, тетю навещала домработница или медсестра. Но, по большому счету, Мэрион Стивенс следовало бы лежать в больнице, ей нужен был круглосуточный уход квалифицированной медсестры: об этом говорила Филлис Чедвик, об этом думала Виктория. «Если бы меня не было, им бы пришлось что-то с этим делать, а так — есть я, и они не суетятся».
Уже четыре года прошло со встречи с тем высоким мальчиком, который оказался к ней так добр — настолько, что это событие так и осталось в памяти Виктории, оно фигурировало в ее снах — а тетя сильно болела. Рак. Надежды не было, Мэрион сама сказала об этом девочке. Медсестра, тоже с Ямайки, объяснила: «Есть время жить, есть время умирать. Твое время скоро придет, так что воздай хвалу Господу».
Мэрион Стивенс всегда ходила в церковь, но не в ту же, что эта медсестра. Они часто молились вместе, Виктория даже слышала, что они пели псалмы. Она сомневалась, есть ли за что воздавать Господу хвалу, ведь у нее перед глазами и днем и ночью постоянно была эта ужасно больная женщина. В церковь она ходить любила, когда на это было время, потому, что ей нравилось петь, но теперь приходилось сидеть с тетей. Сестра сказала Виктории, что на небесах ее вознаградят за все, что она делает для Мэрион, но Виктория промолчала: то, что ей хотелось сказать, было слишком грубым.
Ей приходилось очень тяжело, все это вместе: ходить в школу, делать уроки, когда каждую минуту тетя ее отвлекала: «Виктория, ты здесь?» Иногда больную вообще нельзя было оставить — в те дни, когда домработница не могла прийти, а это случалось часто: нагрузка у них была большая, немощных очень много. Зачастую они не сидели с больными, а просто проверяли, принимают ли те таблетки. Иногда обмывали неприятно пахнущее больное тело и сразу же уходили. «Я не стану медсестрой, не стану», — обещала себе Виктория. В школе ей сказали, что она легко сможет устроиться на эту работу, поскольку наверняка сдаст нужный экзамен. Говорили, что она умная. «Пора задуматься о том, какую профессию ты хочешь выбрать», — напоминали ей. Бесси собиралась пойти в медсестры. «Ну вот и пусть, а я лучше умру», — говорила себе Виктория.
Учителя ею гордились: немногие дети в этой школе подавали такие надежды, они, скорее всего, потом окажутся на улице. Когда девочке вообще не удавалось прийти в школу, ее прощали, оправдывали. Всем было известно, в какой тяжелой ситуации она оказалась, интересовались состоянием тети, сочувствовали. Кто-то из учителей предложил помолиться за нее, кто-то даже зашел к ней домой: Виктория понимала, что они хотят проверить, как у нее дела, зато она в это время могла пройти по магазинам. Домработница как будто бы всегда делала все неправильно, хотя Виктория и оставляла ей написанные собственноручно списки с подзаголовками «Продукты» или «Лекарства»; и список покупок из аптеки всегда был длиннее, чем из супермаркета.
«Девочка, тебе надо есть», — говорила Филлис Чедвик, принося ей понемногу всякой всячины, то супа, то пирога, но Викторию постоянно тошнило от запаха тетиной болезни. Иногда ей казалось, будто она медленно погружается в темную грязную воду, то есть — в болезнь, и идет и идет ко дну, но вверху, где-то высоко над головой, был свет, воздух, приятный запах чистоты. Когда это становилось совсем невыносимым, Виктория говорила тете, что вернется через минуту, летела по улице и останавливалась у дома Стэйвни, думая о том, что там — внутри его. Там было много места, хватило бы на всех. К этому времени она уже поняла то, что поначалу так долго не укладывалось в голове: в этом доме живет только одна семья — эта светловолосая женщина, мать, и Эдвард с Томасом. О том, что отца нет, девочка как-то и не задумывалась. Ни в одной семье из тех, что она знала, отца не было, ну, то есть настоящего, который бы жил с ними.
Ее тетя Мэрион никогда не была замужем. Когда здоровье еще позволяло ей интересоваться собственной судьбой, она сказала Виктории, что мужчин в ее жизни не было, но и страданий тоже. На этом ее объяснения закончились. Но если бы мужчина был, думала Виктория, хотя бы просто дядя, он мог бы помочь. А так — все легло на нее: не забыть заплатить по счетам, за свет, газ и воду, пропустить школу, чтобы записать показания счетчиков, взять на почте деньги за тетю. «Умница, — хвалила ее Филлис Чедвик, — какая же ты умница».
