— Беги, матушка, беги! Я тут буду, не уйду.
Вера Ивановна размочила сухарь, косу в другую руку и скорей в гору, чтобы не опоздать на силос.
Бабы и девки с косами собирались почему-то около избы нового председателя.
— Гли-ко, до чего добро, все-то стало у нас новое, — говорила смешливая Новожилиха. — Новая сварьба в Шибанихе, коров будем кормить по-новому, про силос мы раньше не слыхивали. Председатель новой, изба у него новехонька…
— А Микуленок-то какой был, такой и есть, — заметила Людка Нечаева и оглянулась. Но ни Палашки, ни Евграфа с Марьей на виду пока не было.
— Предрикой стал, — сказала Таисья Клюшина. — Как раньше таскал, так и нонче таскает.
— А чего начальник-то на тарантасе уехал?
Начали подходить мужики, толпа у прогона росла, как будто продолжалось вчерашнее собрание, только без протоколов.
— Митьку Микулин поставил в бригадиры по этому порядовку, — сказал сонный Володя Зырин, — По другому порядовку решили сделать вторую бригаду. Становись, бабы, в две шеренги!
Поднялся шум хуже вчерашнего:
— В ково командиром в эту нашу ширингу?
— Говорят, Кешу.
— Не надо нам Кешу, с им только в карты играть!
— Становись товды сам!
— Где Евграф?
— Да он в пастухи, вишь, наладился, не буду, говорит, председателем ни за трудодни, ни за деньги.
— Нет, пускай срочно все отдают Миронову! И печать, и омбарные книги! — кричал Судейкин.
— Киндя, ты кому это говоришь? Так тебя и послушали.
— Послушают, ежели совесть есть.
— Нам без Сопронова опеть не разобраться.
— А вот и сам он идет!
— Игнатей Павлович, правда ли, что нонче стало две Шибанихи? Объясни, пожалуйста, в определенности и по-русски.
Сопронов снова стал прежним:
— Да, товарищи, есть решение Ольховского ВИКа! В «Первой пятилетке» постановили сделать две бригады в связи с многочисленностью людей в нашем колхозе.
— Кто решил? На собранье об этом речи не было.
— Где предрик?
— Предрик-то спит, — молвил Судейкин.
— Не с Палашкой ли? — обронил кто-то из мужиков, но эту реплику замяли, потому что Палашка и Вера, держа на плечах косы, как раз подходили со стороны Самоварихина подворья.
Солнце всходило все выше и припекало. Начальство во главе с Игнахой опять забилось в контору. Туда же пришел и председатель РИКа Микулин, он и взял на себя все руководство. Решали, что делать с подпиской на заем, говорили о шести сталинских условиях, о задачах кролиководства и повсеместного силосования. Когда дело дошло до уборки и озимого сева, а главное, до строительства нового скотного двора, в конторе скопилось порядочно народу. Но все это было «мужское сословие», как выразился Киндя Судейкин. Оно не спешило косить на силос… Косили по реке бабы и девки, а в конторе мужики переводили табак. Говорили и про Сельку-шила, который направлен в Вологду поступать на ветеринарный рабфак. Селька был послан на этот рабфак без производственного стажа, как пострадавший от кулацкого засилья…
Микуленок зачитывал постановление РИКа по дорожному строительству и делал сообщение по международному положению, где говорилось о японо-китайской войне и члене германского рейхстага Кларе Цеткин, которую травят немецкие фашисты. Тогда и послали Мишу Лыткина за Евграфом.
Новоизбранный председатель, однако же, в то утро на люди не появился. Напрасно Лыткин дважды бегал за ним. Евграф подался косить с женщинами, а Марья нянчила Палашкину деву.
Палашка с Верой уходили косить к реке словно на праздник.
— Баушка, я покошу, дак приду! — издали кричала Вера старухе Тане. — Приду и робят чем-нибудь покормлю…
— Иди, иди с Богом. Пусть робетёшечки спят. Может, и я их покормлю чем, когда пробудятся…
Кривая Таня пошмыгала носом и заспешила из предбанника в баню. Самый маленький начал сказываться.
Кормить старухе четырех роговских «мужиков» было нечем. Милостыньки в решете кончились, а в корзине оставалось всего два сухаря и одни крошки. «А пускай спят», — подумала Таня и посадила самого младшего на порог. Сама устроилась рядом и тихо запела:
Утушка палевая,
Где ж ты, где ночевала.
Там, там на болотце,
В пригороде на заворце.
Заунывную бабкину песенку Сережка услышал сквозь сон и пробудился. Толкнул спящего Алешку:
— Вставай, ведь проспали! Сейчас окуни перестанут клевать.
Алешка продрал глаза и спрыгнул на ноги, нашел завалившиеся под лавку штаны.
— Куды лыжи-то навострили? — спросила Таня, когда оба парня вышмыгнули из бани на солнышко.
— Мы удить!
«Слава тебе, Господи, эти-то уж у Верки большие, — подумала Таня. — Знают уж и сами, что ись-то нечего. Ушли, дак и ладно. И добро, ежели рыбы наудят».
Таня снова запела «утушку». Самый маленький Рогов слов не знал еще, но что-то мычал, как будто подпевал бабке. Иванко, первый сынок Павла Рогова, крепко спал на нижнем полке…
Шли мужики с топорами,
Утушку распугали…
А в осоке у омута крякала настоящая утка.
Алешка, третий сын Данила Пачина, оставил удочку и убежал искать краснофлотского брата. Сережка тоже хотел бежать с ним в гору, но постыдился, а вдруг подумают, что он вислятка?[1] Лучше уж удить голодному…
Что надо было первым делом? Первым делом надо было накопать червяков. Сережка отвалил деревянную чурку около носопырской бани и насобирал целый спичечный коробок. Некоторые уползли, но Сережке хватило и тех, которых успел затолкать в коробок.
Вторым делом надо размотать уду и проверить крючок с грузилом. Пробка у Сережки вырезана из толстой сосновой корки, леска свита из черного конского волоса. Ее дедушко вил, а волос дергали из Карькиного хвоста. Когда дергали, то недовольный Карько еще назад оглядывался, чего, мол, они дергают? Сережке даже хотелось посмеяться, когда он вспомнил про это. Но ведь и про дедушка вспомнилось, а с дедом-то ему не до смеха… Ушел дедушко в лес и живет в избушке, и никто не знает туда дороги. Далёко, верст, может, пятнадцать. Чем он там питается-то, в этом лесу? Силья, говорит, на тетер ставит. Тоже из конского волоса силышки. Обабков насушил целый мешок. Избушка, говорит, не меньше бани. И крест над князьком сделан, вроде часовни. А Сережку с Алешкой в лес не берет, вам, говорит, туда не дойти… Дошли бы! Просто он боится, что Игнаха с Куземкиным узнают дорогу, придут и дедка заарестуют.
С такими размышлениями Серега размотал уду, установил запуск и насадил червяка. Закинул сперва прямо с моста. Поплавок не двигался, его сносило течением под мост. Окуни к мосту еще не пришли. И перебрался Сережка к омуту, где крякала утка. Только закинул того же червяка, пробка сразу кульнула вглубь. Сережка выбросил в траву на берег большущего окуня.
— А во какой мистер-твистер! — завопил Серега, поспешно начал насаживать следующего червяка, а червяк крутился как змей. (Сережка их побаивался.) Наконец насадил парень этого проворного упрямого червяка на крючок и закинул. Но второго такого окуня в омуте, наверное, не было. Поплавок сносило по течению. Сережка закинул в другое место и начал опять ждать. Вспомнил про спичечный коробок, а он оказался пустой, червяки-то все расползлись. Туг и услышал он легкий свист. Птица какая, что ли? Сережка оглянулся и обомлел. Саженях в десяти от берега в траве за кустом лежал человек, бородатый и жутко худой. Он делал Сережке какие-то знаки. Сережка перепугался, словно увидел в лесу медведя. Бросил уду и побежал к мосту, ближе к деревне, но человек тихо его окликнул: «Серега, не бойся! Это я, подойди ближе. Не узнал, что ли?»
Что-то знакомое скользнуло в голосе человека. Кто это? И вдруг Серега узнал в незнакомце Веркина мужа Павла… Он босой лежал в высокой траве за кустом, прерывисто, но громко шептал:
— Не бойся, Серега. Сиди тихо, близко не подходи. Не оглядывайся. Слушай, чево говорить буду…
Серега сел в траву. У реки еще не косили, трава стояла густая.
— Мне в деревню нельзя… Сиди, слушай… — сказал Павел. — Все ли живы-то?
— Все! — сквозь слезы ответил Сережка. — Только дедушка нет, ушел в лес!
— Куда в лес? Тише… Ты не гляди в эту сторону-то, сам рассказывай… Ну, ревишь, дак тогда беги… да не скажи кому, что меня видел… Где ночуете-то, чево едите? Принеси мне на дегтярный завод хлеба, ежели есть какой кусок. Нет? Ну, картошки вареной… Иди да на меня не оглядывайся. Вечером потемней будет, придешь к дегтярному. Помнишь дорогу-то? Там обабков много, знаешь?
Сережка сказал, что это место он знает. Павел велел ему потихоньку идти в деревню, а сам опять пригнул голову:
— Вере про меня не рассказывай и никому ни слова не говори…
— И Олешка тут! А Василей жениться приехал на Тоньке-пигалице, — осмелел и начал рассказывать Сережка. — Севодни сварьба. Им тоже не сказывать?
