В поисках смолевого кедра он оказался рядом с могилой офицера. Взглянув на нее, удивился, почему смерть хорошего человека, которому он всей душой хотел жизни, не взбаламутила его так, как та, которую сам сотворил, хоть и против своей воли.
«Поди, совесть растормошилась, ведь как-никак, — а убивать грех!» Селиванову приятно было так подумать, и хотелось еще думать о себе как-нибудь особенно, чтоб было и совестно и гордо. Но деловитость — главная черта его характера — начала выявлять себя. И он уже ничего не мог сказать о себе такого, чтоб со смыслом было. Потому, наконец, он подумал вслух то, что было уже без всякой мудрости, но очевидно вполне:
— Жарко однако! Скоро вонять начнет! Копать надо…
В рубахе, лишь спереди заправленной под ремень, с засученными рукавами Иван колол дрова. Селиванов, бесшумно подойдя к калитке, некоторое время наблюдал за ним, не решаясь окликнуть. А как Иван колол дрова — Селиванову не понравилось. Уж больно лихо взмахивал он колуном. У Селиванова всегда вызывало неприятное ощущение всякое проявление физической силы, но сейчас дело было не в том. Иван играл полупудовым колуном будто напоказ. И чурки разваливались на все стороны от его рук с какой-то угодливой похотью, как кабацкая шлюха перед купчишкой. Селиванов и сам бы справился с любой из них, но делал бы хитро, разгадывая тайну дерева, присматриваясь и примеряясь, преодолевая их сопротивление и упрямство. Иван же словно плевать хотел на хитрость; и казалось: он лишь замахивался, а чурка уже ахала и треска-лась ради него в самом невозможном сечении…
Селиванов еще бы стоял у калитки, но собаки, отставшие от него в километре от деревни (кота гоняли), ворвались в чуть приоткрытую калитку, промчались у Ивановых ног и унеслись за дом. Селиванов притворился, будто только что подошел, махнул Ивану рукой и, не распахивая калитки, протиснулся во двор.
— Чего это ты? — спросил Иван, увидев его лоб.
— Об сучок, мать его… — отмахнулся Селиванов. — Ну, как вы тут? Она как?
Иван мялся.
— Сегодня лучше. Вчера плохая была…
— Про отца сказала?
Иван кивнул и покосился на дверь.
— Не понял я, кто он был-то?
— Из тех, стало быть, — с намеком ответил Селиванов, — кто нынешней власти в ножки не кланяется!
Иван нахмурился.
— Не наше это дело, — сказал он угрюмо.
— Понятно, что не наше! Завтра увезу ее в Иркутск.
— Слаба она еще… — неуверенно возразил Иван, и опять не понравился Селиванову.
— Посмотрим!
Людмила сидела у окна, что выходило на рябинник. Увидев Селиванова, вся подалась к нему.
— Ну слава Богу! Что с вами, вы ранены?!
— С чего ранен-то! По темноте шел, на сучок напоролся!
— А он?..
Селиванов повесил ружье, скинул куртку, вернулся к порогу, протер сапоги и подошел к ней.
— Ты обо всем этом не думай! Вон как тростинка стала. А с ним все в порядке! Договорились! Он сам по себе, мы сами по себе! Уехал в Иркутск. Вместе из тайги выходили.
— Почему же проститься не зашел? — спросила она, вся настораживаясь и бледнея.
— Говорит, дела… Кланяться велел…
Она посмотрела ему в глаза, и Селиванов съежился.
— Вы говорите неправду… Что-то случилось? Да?
Селиванов по-бабьи всплеснул руками.
— Ну чего мне, крест целовать, что ли! Говорю, все в порядке! В Иркутске, сказал, зайдет навестить!
Эта фраза была удачной, она изменила выражение ее лица, и только разбитый селивановский лоб да его глаза, не выдерживающие ее взгляда, мешали ей справиться с тревогой. Молчавший до того Иван вдруг сказал грубо:
— Ну-ка, иди привяжи собак, а то мне весь огород вытопчут!
Селиванов благодарно взглянул на него и поспешно вышел, Иван — за ним.
— О чем речь? — спросил Иван.
Селиванов замялся.
— Да был там еще один…
— Ну?..
— Чего ну! Был да сплыл… Больше нетути! — зло ответил Селиванов.
— Говори толком!
Селиванов потрогал рукой лоб, взглянул на Ивана.
— А может, тебе не все знать надо, Ваня?
— Все равно узнаю!
«Сходит на Чехардак и догадается! Дождем не пахнет… Кровь на траве… Могилы…» Он вздохнул и сказал виновато:
— Шлепнул я его!
Иван резко схватил его за грудки.
— Ты еще не нашлепался? Да?
— Не хватай! — обозлился Селиванов. — Я тоже жить хочу! Если б не я его, то он меня… Девку он хотел в свое дело взять, а я не дал! Понял?!
— Какую девку?
— Отпусти, говорю! Какую! У тебя что, двадцать девок в доме?
Иван отпустил, недоуменно уставившись под ноги. Селиванов поправил рубаху, высморкался.
— Это мне он вскользь врезал, и то чуть башку не расколотил. Тебе револьвер к морде не подставляли? А? Ну так нечего за грудки хватать! А то ишь какой справедливый! Тот тоже меня хватал, да отхватался!
Селиванов пошел в дом. Иван за ним. Их долгое отсутствие и нахмуренные лица снова насторожили Людмилу. И пока Селиванов умывался, ел, пил чай, она смотрела на него молча и выжидающе.
— Завтра в Иркутск поедем, — сказал Селиванов. Она не ответила. Ей было все равно, где быть и куда ехать.
— Нешто в городе поправишься! — пробурчал Иван.
Потом они с Иваном перекинулись фразами о том, о сем, и когда уже Селиванов совсем было успокоился, Людмила подошла к нему вплотную, так что он вынужден был подняться с табуретки, и потребовала тихо, но решительно:
— Расскажите мне все!
— Ну вот! — ахнул Селиванов. — По-новой бабка пошла курей считать. Я ж говорил…
Но под ее взглядом голос его перешел на невнятное мычание, он замолчал, облизывая губы, умоляюще глядя на Ивана. Тот сидел в стороне, не подымая глаз. Селиванов беспомощно плюхнулся на табуретку.
— Он жив? — спросила Людмила.
Тут бы и подхватить, раз она еще надеется, да сочинить чего-нибудь, но в мозгах — студень бараний.
— Да говорите же!
— Не рви душу человеку, коли врать не умеешь! — угрюмо сказал Иван. Людмила быстро обернулась к нему, испугом зашлось ее лицо.
— Шлепнул он его! — ответил Иван на ее молящий взгляд.
— Как… шлепнул?!
— У тебя что, язык отняло?! — взревел Иван. — Я за тебя говорить не обязан!
— Ну, это… — виновато заспешил Селиванов. — Бить он меня начал, с револьвера стрелял… он в меня, я в его… ну и… того…
Она как-то странно кивнула головой и отошла к окну.
Он подбежал к ней.
— Погибла б ты с ним! Ни за что ни про что! А какое его дело и правда его какая, про то ни ты, ни я не соображаем! А тебе жить надо!
— Вы тоже недобрый… — проговорила она так тихо, что Иван не услышал.
— О том после судить будем! — Селиванов отошел, надел куртку, кинул на голову картуз. — Дела у меня… к вечеру приду…
Хлопнув обеими дверьми, плюнув на заскуливших собак и пнув ногой калитку, направился он, куда глаза глядят, поперек чащи рябиновой. Но скоро понял, куда: к тетке Светличной.
— Андриян Никанорыч! — всплеснула руками Светличная. — Господи! Ну как там?
— Самогон у тя есть?
— Сконча…а…ался! — простонала она.
— Глотка горит! Есть али нет, говори! А то в магазин пойду!
Всхлипнув, она провела его в горницу. Селиванов протопал через кухню и сел за стол, покрытый вышитой скатертью.
— Отмучился, значит! — вздохнула Светличная.
— Кто отмучался, а кто нет!
— Крест-то хоть поставили на могилке?
Селиванов махнул рукой. Отстань, дескать! Она фартуком вытерла глаза, подошла к массивному буфету и вытащила двухлитровую бутыль. Принесла картошки вареной, огурцов соленых, луку. Поставила хлеб, стаканы.
— Помянем!
— Царствие ему то самое! — буркнул Селиванов и выпил, не поморщась. Она тоже выпила четверть стакана. Потом они молча жевали огурцы.
— Лоб-то чем?..
Он отмахнулся.
— Сиротку куды девал?
— Пристроил…
Он налил себе еще, выпил и понял, что бесполезно: сколько ни пей, душе легче не станет…
— А что если девку за Ивана Рябинина отдать? А?
Пришла же в голову глупость! Он ожидал, что Светличная замашет руками, возмутится, — он даже хотел этого. Но она сказала по-другому.
— Ежели полюбятся, так чего ж! Он мужик надежный!
— Да нешто она за мужика пойдет! Благородиева дочка! Ты — того…
Обидно стало до слез. Он резко отставил бутылку.
— Хреновый у тебя самогон!
— Давешний, — охотно согласилась Светличная.
— Муж-то у тебя хохол был, что ли?
— Хохол, — вздохнула она.
— Не люблю хохлов! — задирался Селиванов.
— Всякие бывают…
— За меня пойдешь? — спросил, будто между прочим.
Она покачала головой.
— А чего? Еще и детей будем иметь!
Она потупилась.
— Бесплодная я… Оттого и муженек ушел…
— Пошто ж так! — сочувственно сказал Селиванов, не скрывая разочарования.
— Бог знает…
Он схватил бутыль, налил по стаканам. Выпили и снова молча жевали картошку с огурцами.
