— Это — так педагогично, так даль-но-видно, — не слышала и не понимала она его ленивой, тяжёлой и пошлой забавы. — Держать детей подальше от нынешних матерей. Очень дальновидно.
— Хм… Даль, но — видно… Уже — лучше. Немного лучше, Горюнова! — одобрил Цахилганов, грубо хлопнув её по плечу.
— А я лучше, так и быть, здесь протрезвею! Чтоб меня из семьи не выгнали! — голос её, шершавый и яркий, как только что треснувший арбуз, от большого количества коньяка обрёл ещё и сочную крепость крюшона. — Поживу несколько часов кряду в твоей наследственной роскошной кагэбэшной квартире! Как будто я не исследовательница пороков номенклатуры, а самая настоящая, привилегированная сноха душителя демократических свобод! Вживусь тут, у тебя, в образ. А вдруг мне понравится?
— Ого! Ну, ты, чувиха, размечталась!
95
Горюнова раскинулась на подушках, как после парилки, весело подрыгала розовыми ногами —
и расстегнула сразу две верхних пуговицы платья,
одним рывком,
она делала вид, что блаженствует.
— Да, да! Ведь если меня, пьяную, выгонят сейчас из семьи, — кокетливо угрожала она, — мне придётся поселиться у тебя, дядька! Вот к этому я сейчас и попривыкаю. А ты — к этому готов? Будь готов! — запустила она в него подушкой, потом — другой. — Будь!.. Будешь? Будешь всегда готов? Или нет? Отвечай!
— Помолчи хотя бы минуту, — поморщился Цахилганов, уклоняясь. — Иначе я окончательно решу, что училась ты не на душеведа, а на душегуба. Ты мне мешаешь сейчас. Помолчи…
Крутилась бы, и вертелась, и купалась бы ты
в звуковых волнах,
без слов, Горюнова!
И не выводила бы ты лучше Цахилганова из его обжитого, немного печального усложнённого симфоджаза —
музыкального продукта приятной духовной дезориентации.
Но Горюнова перебила все его мысли —
три дня назад.
— А у тебя есть «рак»? «Рок-анти-коммунистический»? Я хочу слушать «рак». Немедленно. Ты поставишь?.. Поставь! Кому сказано?!
96
Горюнова кинулась на него, будто бешеная, и принялась стискивать шею Цахилганова с неимоверной силой, обеими руками.
— А ты был в Америке? — душила она его остервенело. — Или во Франции? А?
— Был. На всех этих кладбищах духа — был, — кашлял он. — Отпусти…
— А меня ты возьмёшь туда с собой? На кладбища? — спрашивала она.
И звук её поцелуев был таков, как если бы с цахилгановской шеи отрывали затем присосавшиеся медицинские банки.
— Никуда и никогда, — сипел он.
— А вот если с тобой? А если с тобой я поступлю так, как твой коммунистический чекистский папашка — со свободой? — она придушила его не на шутку, с новой силой. — А?.. Ну, что тогда, дядька?
Мрачный Цахилганов посопротивлялся немного. Он отбивался и вырывался из её упрямых розовых рук, пережимающих насмерть адамово яблоко.
— Да что вам свобода — Дездемона, что ли? — натужно хрипел он.
А — что — пожалуй — удавит — он — её — всё — же — англо — американскую — белокурую — свободу — как — Дездемону — успешно — удавит — в конце — концов — чёрный — мавр — то — есть — негр — со — своими — джазовыми — избыточными — биоритмами — некий — The — Suffering — Negro — и — поделом — быть — может — и — всё — быть — может — предвосхитил — и — предрёк — иносказательно — для — всех — западных — белых — этот — некто — Шекспир — из — совсем — совсем — никчёмных — англичан — не — умеющих — даже — подковывать — блох — в — отличие — от — русских…
— Уйди прочь, Горюнова!
97
Наконец он перехватил цепкие розовые руки этой халды у себя на горле, разжал их и, не выпуская, повалил Горюнову на диван —
грубо, зло, непристойно.
— В рот можешь? — спросил он.
— Ну… — опешила она, стихая глубокомысленно и немного трезвея. — Как сказать… Могу, наверно.
— Так наверно или точно?
— …Наверно.
— А что, метеорологи в рот не…?
Она влепила ему пощёчину — он расхохотался вяло, без веселья. И она ударила его ещё раз.
— Фильтруй базар, дядька! Пошляк!.. Вы все, из того поколенья, умудрились превратиться в злобных сатиров? Да? — она быстро одевалась, закрываясь от него, и дрожала. — Все, да? Пробренчали, проплясали, разбазарили всё? А теперь злобствуете? Никакие вы не аристократы! Вы — пошлые денежные мешки! Ублюдки. Ублюдки! — орала она, не вытирая пьяных слёз. — Трамвайные хамы!
— А чего бы нам злобствовать? — рассмеялся Цахилганов.
Чего бы им злобствовать,
если их маленькие, одноклеточные свободы
давно разбушевались,
и сокрушили первичные границы,
и выросли до клетки целой страны,
и разнесли даже её?
Если их спекулятивные свободы узаконились повсюду и стали называться предпринимательством? И если даже страною правят их собственные спекулятивные правители?
Если его фирма «Чак» приносит Цахилганову деньги в зубах не за хрен собачий — за нелицензионную порнуху?
Ну, Горюнова — смешная, однако!..
Правда, и половые клетки накрылись отчего-то…
98
Цахилганов сразу ушёл на кухню, даже не спросив, откуда у неё такой богатый опыт по части ублюдков,
чтобы обобщать.
Да вашему, молодому, поколению хочется того же самого, только вот уже нечего вам — проплясывать и разбазаривать. Опоздали вы с этим, госпожа Горюнова,
преподавательница социальной психологии
в педагогическом институте,
занимающаяся проблемой элиты
в советском обществе!
Свободничайте задарма.
Им — свобода принесла изрядный навар при дележе застоя. Этим, последующим, она не способна принести ни-че-го.
Свобода — не плодоносит, Горюнова! Свобода только расточает плоды несвободы. И валится с ног, истощённая, изъевшая саму себя,
— и — молит — молит — правителей — о — новой — несвободе — чтобы — не — подохнуть — ей — свободе — с — голода — насовсем…
— Свобода на наших просторах — это больша-а-я безответственность, и только! — недобро усмехаясь, Цахилганов приводил себя в порядок.
Куда штатовской, отрегулированной на самые малые обороты, свободке — до нашей,
— умывался — он — под — кухонным — краном.
В Штатах — это только свобода самоубийственного саморастленья, и всё,
— он — поискал — полотенце —
а большо-о-ой — нету там. В одну сторону направленная свобода: разрушай себя — а не государство…
— но — не — нашёл — и — вытирался — теперь — носовым — платком.
Свобода, крикливая и пёстрая, величиной с пивную жестяную банку, усмехался Цахилганов. Дозированная синтетическая свобода, какую им изготовят и какую нальют, они, там, на Западе, послушно посасывают и глотают на досуге, почёсывая пухлые животы. А наша свобода не знает границ,
— уж — наша — свобода — похоже — разнесёт — этот — весь — мир — во — всём — мире — вдребезги — в — клочья — в — лоскуты —
уф-ф-ф…
99
— Вот когда-нибудь! Твою дочь!..
В дверях кухни стояла косматая, бордовая от злости Горюнова в криво накинутом дешёвом пальто —
о — это — жёлтое — поблёскивающее — синтетикой — пальтецо — преподавательницы — вуза — жалкое — как — будушая — её — пенсия!
— …Когда-нибудь твою дочь! Унизят! Точно так же!..
Она гневно рубила воздух ладонью, с плеча, и плакала, кривясь:
— Запомни же, ублюдок! Запомни хорошенько! С вашими дочерьми! Поступают потом! Точно так же! Как поступаете с женщинами — вы! Вы! Вот!
— Что ты сказала? — побледнел и перешёл на шёпот Цахилганов. — Что ты сказала сейчас про мою дочь, сучара?
У Горюновой хватило ума выскочить в коридор.
— …Знай! Хорошо знай это! С вашими драгоценными доченьками поступают потом точно так же! Это закон, дядька! — мстительно хрипела она с порога — мстительно, беспомощно, пьяно. — Закон!.. Так бывает всегда! Всегда! Со всеми вашими..
Входной дверью Горюнова, взвизгнув напоследок по-щенячьи, шандарахнула так, что выпал, должно быть, сверху изрядный кусок штукатурки, и, судя по стуку — не один. Потом осыпались куски помельче.
Мельче… Ещё мельче… Прошелестела пыль, пыль.
Пыль — на пороге его дома…
Земля… Тлен…
Прах…
Подвижная, растревоженная много десятилетий назад, земля Карагана… Вечно осыпающаяся, кочующая земля Карагана,
всё погребающая —
и не находящая успокоенья…
100
В тот самый вечер Цахилганов пришёл в себя не скоро,
— вот — халда — бешеная — чума — однако — каков — огонь…
Наконец он огляделся — и старательно переставил помытую Горюновой посуду так, как ставила её на кухонной полке Любовь.
