Неожиданно мелодия прервалась. Сестра Барбара поднялась с табурета.
— Почему Сабина плачет?
Сабина, упершись лбом в стенку, горько рыдала.
— Почему ты не танцуешь? Больна?
Сабина отрицательно покачала головой и продолжала плакать.
— Опилась, — заявила Казя.
— Плачет по своему гуралу…
— Оставьте ее! — Сестра Барбара снова склонилась над клавиатурой. — А теперь — полька! Ну, живо, девушки!
Однако полька явно не клеилась. Девчата, не зная последовательности фигур, наступали друг другу на ноги, сбивались с ритма; началось замешательство.
— Сабина! Прошу тебя в первую пару. Ты будешь вести польку!.. — распорядилась сестра Барбара.
Сабина послушно встала в первой паре, утерла глаза, поправила на голове венок.
С первыми же тактами музыки в нее словно вселился дух резвости. Она сдернула с волос венок и, подобрав платье, начала танцевать так темпераментно, что на стенах задрожали образа.
— И где Сабина научилась так танцевать? — удивлялись мы вслух.
Может быть, возя по вечерам саночки с бидонами помоев для свиней, она задерживалась возле окон придорожной корчмы, очарованная видом гуляющих там подвыпивших мужчин? А может быть, возвращаясь от вечерни, она жадно ловила эхо гуральских вечеринок? Прихлопывая в ладоши, притопывая, отталкивая менее ловких девчат, она излучала теперь бешеную веселость.
Утомленные смехом и танцами, мы расселись на скамейках возле стены. Казя выбежала из мастерской.
— Подождите, я принесу из спальни колокольчики, и тогда станцуем "цыганочку".
Сестра Барбара снова ударила по клавишам.
— Зося, — соло!
И Зося бросилась в вихрь стремительного гуральского танца. Сестра Барбара поддерживала этот темп, имитируя на фисгармонии монотонное, глухое и упрямое гудение контрабаса. Сабина не выдержала и тоже пустилась в пляс. И вот в центре мастерской неистовствуют уже двое. Сабина кружится перед Зоськой. Зоська пятится, ускользает от нее, отвернув голову в сторону. Постукивание каблуков об пол создавало непрекращающийся, преисполненный страсти ритм танца.
С восхищением взглянула я на сестру Барбару, но… чувство радости и веселья тут же покинуло меня. На лице монахини не было ни веселости, ни возбуждения. С беспомощным состраданием глядела она на кружащихся в танце девчат; их щеки покрыл кирпично-красный румянец.
Двери с шумом отворились, и в мастерскую влетела Казя.
— Идите наверх! Матушка обыскивает наши койки!
Возбужденные танцами, все мы в одно мгновение словно онемели. Первой пришла в себя Сабина.
— Пойдемте в ее келью! Если нас позволено обыскивать, то можем и мы обыскивать монахинь!
Гелька подошла к сидевшей за фисгармонией монахине, поклонилась ей глубоко, в пояс.
— Вот, значит, почему вы так прекрасно играли нам! Бог вам заплатит, сестричка!
Галдящая толпа девчат высыпала из трапезной на лестницу. Барабаня кулаками в запертую дверь спальни, дергая ручку, мы кричали:
— Это свинство! Законченное свинство — так обвести нас!
— Взломать дверь топором!
Сознание того, что в данную минуту матушка-настоятельница безнаказанно ощупывает наши матрацы, — не спрятаны ли в них какие-либо противозаконные вещи, — приводило нас в бешенство.
Гелька, сокрушая дверь кулаком, то и дело повторяла сквозь стиснутые зубы:
— Пойду… Ей-богу!.. Пойду к двери ее кельи и буду рубить… Пусть только не откроют…
Неожиданно двери спальни распахнулись. На пороге стояла сестра Алоиза со свечой в высоко поднятой руке.
— Что здесь происходит?
Девчата умолкли.
— Что здесь происходит? — повторила монахиня.
Казя заглянула внутрь спальни и, затем попятившись, сказала:
— Обыск уже кончен. Никого нет.
Оттолкнув монахиню, загородившую вход, мы ворвались в спальню. Каждая из нас помчалась к своей койке и уселась на постели.
Когда я запустила руку в матрац, меня охватило оцепенение. "Маленькая хозяйка большого дома" Джека Лондона исчезла. Все хитрости, ожидания и страхи, которые пережила я, выкрадывая эту книжку у своей соученицы по школе, всё впустую. Обессилев от возмущения, я бросилась на постель и зарылась лицом в подушку.
Всюду раздавались стоны:
— У меня исчезла из-под "думки" катушка ниток…
— А у меня фляжка с керосином…
— А я взяла вязальный крючок из шкафа сестры Юзефы. Я бы его отдала. Но что теперь будет, когда сестра спросит, кто взял крючок?..
Стоны и плач прервались совершенно неожиданно. В спальню вошла матушка-настоятельница. Девчата сорвались с коек и преградили ей дорогу. Она вынуждена была приостановиться. Воспитанницы, держась за руки, окружали ее все более тесным кольцом.
— Сейчас что-нибудь будет. Ну и пусть будет, — с жаром шептала я. — Пусть ее опозорят, пусть ударят! Это она забрала у меня Джека Лондона.
Гелька выступила вперед. Она хотела что-то сказать. Матушка ее опередила.
— Почему вы еще не в постелях?
— Как же мы ляжем, если наши постели похожи на хлев? Кто-то все поразбросал…
— А подумали ли вы о том, что у нас будет завтра? — быстро перебила ее настоятельница.
В недоумении поглядели мы друг на друга.
— Завтра — среда. Поскольку большинство из вас, наверно, не прочитало еще молитвы, давайте же теперь преклоним колени и вместе возблагодарим бога за то, что дал он нам силы счастливо дожить до великого поста. Будем просить его, чтобы помог нам обуздать свою мстительность, злобу, гордыню сердец наших, научил нас переносить мелкие неприятности, радоваться милостям, которые он неустанно ниспосылает нам, чтобы влил в наши души добродетель смирения, покорности и умения довольствоваться малым… "Отче наш, иже еси на небесех…"
Монахиня опустилась на колени и продолжала молитву:
— "Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…"
Мы все тоже попадали на колени, и через минуту уже вся спальня скандировала слова молитвы. Одна лишь Гелька, уткнув лицо в подушку, продолжала молчать.
Матушка-настоятельница поднялась первой.
— А теперь прошу вас быстро в кровати! Повеселились — и спать пора. Доброй ночи! Я гашу свет.
— До-брой но-чи! — проскандировали малышки.
А Зоська добавила:
— Слава господу богу Иисусу Христу!
Когда настоятельница вышла, я уселась на койку, вне себя от бешенства.
— Почему вы ничего ей не сказали?
— Взяла бы да и сказала. Кто тебе запрещал?
— Эх, какой удобный случай был! — сокрушалась я. — Можно было бы все-все ей припомнить. Все! По какому праву она обыскивала наши койки? И как раз в тот момент, когда мы веселились. Это безобразие! Чего плачешь? — обратилась я к всхлипывавшей Гельке, не в состоянии скрыть своего отчаяния.
Гелька оторвался от подушки залитое слезами лицо и сквозь рыдания пробормотала:
— Теперь всегда так будет… никогда… никогда по-другому…
— Э, как бы не так — "всегда"… — буркнула Сабина. — Пусть только придет весна…
— Ну, а когда придет, так что? Что? Говори, Сабина, — раздались со всех сторон голоса.
Сабина молчала, закутавшись с головой в одеяло. Рыдания Гельки не давали мне покоя.
— Чего ты ревешь? Только голова разболится от этого. Не реви. Хочешь, я пойду и спрошу у матушки, почему она пренебрегла нами?
— Иди, иди! — заикаясь, процедила она. — Иди сейчас же!
Отступать было поздно. Отовсюду доносились голоса, требовавшие, чтобы я от имени всех нас вступила в переговоры с матушкой-настоятельницей.
С тяжелым сердцем напялила я на ноги туфли, закуталась в одеяло и на ощупь сошла вниз по лестнице.
В трапезной я заметила свет, вырывавшийся из неплотно прикрытой двери в белошвейную мастерскую. Я осторожно заглянула туда.
За столом, подавшись всем телом вперед, прикрыв лицо руками, сидела матушка-настоятельница. Ее согбенная фигура выражала удручение, чуть ли не отчаяние. Короткие частые вздохи звучали, как рыдания. Я быстро отскочила от двери.
Почему настоятельница плакала? Неужели и она страдала?
У меня сразу же отлегло от сердца, словно весь груз ненависти свалился с него. Наша преследовательница показалась мне более заслуживающей сострадания, чем преследуемые. Мы по крайней мере ясно представляли себе, чего хотим. Одинокая же фигура монахини являла собою образ человека, совершенно потерянного и угнетаемого отчаянием.
— Ну, сказала? — приветствовали мое возвращение в спальню возбужденные окрики. Девчата вновь уселись на своих койках. — Говори! Что ты ей сказала?
— Я ее простила, — пояснила я со всею серьезностью. — Она сидит в белошвейной и плачет. Наверно, потому, что сама уже видит, как все то, что с нами тут делают, безнадежно и глупо, но не знает, как из этого выпутаться.
