Странные вещи творятся в зале, по соседству с комнатой Тарика. Старая мебель из него была распродана, на распродаже куплена новая и красивая. В центре поставили зеленый стол, кафельный пол накрыли большим ковром, вдоль большой стены установили буфет. Подозрительные приготовления. Я спрашиваю у матери, и она объясняет:
— Отец готовит зал для вечерних встреч с друзьями, так делают все мужчины.
Я с подозрением посмотрел на нее, упоминание об отце не внушает мне уже ничего, кроме опасения. Она сказала:
— Они будут собираться после закрытия театра.
У меня вошло в привычку прятаться в темноте своей комнаты и наблюдать оттуда. Все происходящее в нашем доме видится в настоящем свете только из темноты. Приятели явились далеко за полночь. Я видел, как они стекались: сначала отец, потом аль-Хиляли, Исмаил, Салем аль-Агруди, Фуад Шельби, Тарик, Тахия. В темноте она проскользнула на верхний этаж. Они расселись вкруг стола и раздали карты. Эту азартную игру я видел в театре. Театральные трагедии со своими героями и жертвами перебираются в наш дом. На сцене эти люди противостоят друг другу, а здесь они стоят единым строем на стороне зла. Они — актеры. Даже критик — тоже артист. Нет ничего более правдивого, чем ложь. Если случится потоп, только мы с матерью будем достойны взойти на ковчег. Эти перемены не наших рук дело. Даже мать готовит закуски и выпивку. Я говорю ей:
— Тебе не следует обслуживать этих мерзавцев.
Она говорит, как бы извиняясь:
— Они мои коллеги, а я — хозяйка дома.
— Какого дома? Это притон и картежный клуб.
Она с сожалением произносит:
— Я так хочу сбежать. Вот если убежать вместе с тобой. Но что мы будем делать?
Я говорю со злостью:
— Поэтому я и ненавижу деньги!
— Без них не обойтись. Вот, в чем беда. В любом случае, вся надежда на тебя…
* * *
Что же хорошего? Что же хорошего в ничегонеделании? Работает только воображение. А ему место в театре. Дом стал добычей в руках мерзавцев. Моя юность не принимается в оправдание. Это бессилие. Победа, как новостная строка, пробежала мимо. К жизни своих сверстников я мог быть причастен только в фантазиях. Красивые слова застывают в картинках, не превращаясь в поступки. Они танцуют танец смерти, а я аплодирую им с трибуны. Фуад Шельби и Доррия пришли, чтобы поворковать в третьей комнате под рамкой, завещанной моим дедом, в которую вписаны слова «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного». Я сказал матери:
— Шельби и Доррия тоже. Мы должны уйти.
Она, с покрасневшими глазами, ответила:
— Не раньше, чем ты сможешь это сделать.
— Я задыхаюсь.
— Я тоже. Мне еще хуже.
— Во всем этом виноват опиум?
Она промолчала. Я сказал:
— Может быть, это было следствием, а не причиной.
— Твой отец сумасшедший.
Потом еще, приглушенно:
— А я виновата в том, что доверилась ему.
— Я хочу убить его.
Она взяла меня за руку и прошептала:
— Ты должен с головой уйти в учебу, ты остался последней надеждой…
* * *
Огненная ночь, которая выжгла последний зеленый побег. Из темноты я увидел Сархана аль-Хиляли, спускающегося по лестнице неровным шагом. Волосы всклокочены, в глазах помутнение, охваченный слепой горячкой. Почему в разгар игры он вышел из зала? На шум из своей комнаты выглянула мать. А я думал, что она наверху. Мать остановилась с ним под лестницей. О чем они перешептывались, мне не было слышно. Она вошла в свою комнату, он бросился за ней. Я подскочил, но не двинулся с места. Мне было важнее узнать правду, чем предупредить ее. И моя мать тоже? Несколько минут я ничего не видел перед собой. Это край, за которым — пустота. Мир раскололся и разразился дьявольским смехом. Я кинулся в зал, из него в комнату и утонул во мраке. Включил свет, но никого не нашел. Погасил свет, вернулся в зал и включил свет там. От растерянности я застыл на месте. Вдруг я услышал, как по лестнице спускается отец. Он поравнялся со мной и строго спросил:
— Что тебя разбудило?
Я ответил, сам не зная, что несу:
— Вдруг бессонница…
— Ты видел Сархана аль-Хиляли?
— Если его нет наверху, значит, он ушел из дома.
— Когда?
— Не знаю.
— Мать видела его?
— Не знаю.
Я вернулся в свою комнату. Встал как вкопанный, обуреваемый безумными мыслями. Я не заметил, как прошло время, — очнулся от шума шагов уходящих. В зале остались только отец с матерью. Я прилип ухом к замочной скважине, чтобы разобрать голоса. Я услышал, как он спросил ее:
— Что произошло у нас за спиной?
Она не ответила. Он продолжал:
— Аббас видел?
Она не ответила и на это. Отец сказал:
— Ведь это он дал тебе работу… Ничего не дается даром, вот что меня беспокоит. А что до тебя, ну что тебя ревновать-то?!
Наконец я услышал ее голос:
— Ты — худший из паразитов.
И он разразился смехом:
— Кроме одной…
Вот она, правда. Это мой отец и моя мать. Сгори все огнем. Я всажу кинжал в глотку, ведь даже Цезарь был убит. Сирано де Бержерак боролся с призраками. Я отрекаюсь от своих родителей. Сводник и шлюха. Я вспомнил, что однажды видел ее шепчущейся с Фуадом Шельби. Но у меня и в мыслях не было ничего дурного. Другой раз с самим Тариком Рамаданом, но и здесь не закралось тени подозрения. Со всеми… со всеми… никого не пропустила… Разве нет? Она — мой первый враг. Отец безумен и наркозависим, мать в ответе за все зло на свете.
* * *
Я в своей комнате, раздается голос матери. Она кричит мне, но я не отзываюсь. Странно, моя ненависть к отцу несомненна, а к матери я испытываю не столько отвращение, сколько безотчетную злость. Вскоре она пришла и взяла меня за руку со словами:
— Отложи чтение и удели немного своего драгоценного времени.
Она усадила меня рядом с собой в зале, подала чай и сказала:
— В последние дни ты что-то мне не нравишься.
Я избегал смотреть ей в глаза. Она продолжила:
— Я знаю, что тебя печалит. Но не надо делать мне еще больнее. Час избавления близится, и мы уйдем отсюда вместе.
Какая притворщица! Я пробормотал:
— Этот дом очистится только огнем!
— Достаточно того, что я тебя боготворю!
Выплеснуть на нее лаву моего горящего сердца? В своих фантазиях я крушил все на свете, но замирал перед ее взглядом.
Она спросила:
— Пишешь новую пьесу?
Я ответил:
— Она напомнит тебе спектакль «Пьяница».
Этот спектакль приоткрывал завесу в мрачный мир падших женщин. Она сказала:
— Нет. Твои пьесы должны идти из твоего сердца.
В этот момент отец вышел из своей комнаты, спустились Тарик и Тахия. Я встал, чтобы вернуться к себе в комнату, но Тахия преградила мне выход и сказала:
— Посиди с нами, сочинитель.
Она практически впервые одарила меня вниманием. Я сел, а Тарик тут же посмеялся:
— Он будет писать трагедии.
Отец пробурчал со смехом:
— Он болен болезнью добродетели!
Тахия сказала, отпивая из стакана:
— Прекрасно, если в наше время остались добродетельные люди.
Отец:
— У него плохое зрение, он ничего вокруг не видит.
Тахия:
— Оставьте его в своем раю. Я тоже люблю добродетель!
Тарик засмеялся:
— Его добродетель просто смешна.
Тахия сказала:
— Он красивый, как его мать. Сильный, как отец. Он должен быть безупречен.
Отец сказал с издевкой:
— Посмотри на его очки, он ущербный — ничего не видит.
Как только они ушли, мое сердце наполнилось гневом и пленилось очарованием одновременно. Фантазия заработала на разрушение и созидание заново. Образ Тахии даже лучше образа матери. Когда она преградила мне путь и дотронулась до меня, я загорелся новой идеей. Оставшись один, я вспомнил ее прикосновение, и из пламени моей души вырвался сюжет новой пьесы. Этот старый дом, построенный потом и кровью моего деда, превращается в притон! Вот она идея. Не знаю, будет ли она удачной, но меня охватила радостная дрожь. Можно ли из этого сделать драму? Разве может быть пьеса без любви?
* * *
Я услышал негромкий стук в дверь. Открыл и увидел Тахию. Что привело ее к чаю? Она вошла со словами:
— Все спят, кроме тебя…
Тахия стояла посреди комнаты в плаще, обводя взглядом мое жилище. Она говорит:
— Это прям отдельная квартира, здесь и спальня, и библиотека. У тебя есть что-нибудь сладенькое?
Я сказал, извиняясь:
— К сожалению…
Вокруг ее упругого тела в центре комнаты образовалось возбуждающее магнетическое поле. Впервые я заметил, что цвет ее глаз — чистый мед. Она сказала:
— Ну, поскольку у тебя нет ничего, кроме книг, я пошла.
Но вместо того, чтобы сдвинуться с места, она продолжила:
— Наверное, хочешь спросить меня, почему я ухожу так рано? Я иду к себе на улицу аль-Гейш. Знаешь, где это? Одна остановка на трамвае от Баб-аль-Шиария… Дом 117.
