НАЧИНАЯ СО СТРАНИЦЫ 112 романа — который внезапно кончается как раз посредине страницы 467 — Теобальд разрабатывает свой честолюбивый план.
До этого автор вкладывал свои собственные слова и манеру выражать свои мысли в уста героя романа, не пытаясь предоставить ему самостоятельность. Даже в незначительнейших деталях герой был брошен на произвол сочинителя, ради его выгоды он вынужден был вести себя точно так, как представлял себе автор романа, — и, в сущности, был лишь alter ego его собственного сознания.
Но теперь герой жаждал освобождения. Он твёрдо решился на это. Теперь он жаждал вырваться из-под влияния писателя. Он хотел втереться к нему в доверие, дабы свершить нечто поистине самостоятельное в этом романе, абсолютно не подчиняясь плану автора, поскольку план этот был в разладе с его совестью.
Теперь он желал оказать хотя бы крошечное влияние на своего создателя.
ИМЕННО НА странице 87 Теобальд начал осознавать, что он — персонаж романа.
Стало быть, он не такая уж банальная фигура, которая живёт своей жизнью от страницы к странице, не отрывая, так сказать, даже изредка глаз от книги и вообще не задумываясь над тем, что он — герой романа. Не такой уж он обычный и пошлый персонаж, и он не родился на странице 13 и не умер на 411-й, даже не попытавшись ни единого раза — на всех четырёх сотнях страниц — понять, кто он есть на самом деле и каково его место под солнцем.
Теобальд был тем абсолютно редкостным литературным образчиком, что пробуждается к осознанию самого себя и того творческого произведения, частью которого является. Он «знает», что его жизнь разыгрывается в книге, состоящей из бумаги и свежих типографских листов, пахнущих краской. Читатель поневоле переживает болезненный и волнующий процесс познания в одной из по-настоящему захватывающих глав романа. (Кому не хотелось бы, пожалуй, стать героем романа?) Но прежде чем поднять мятеж и обратиться с протестом с писателю, Теобальд едва только осознал вымышленность своей природы.
— Я отказываюсь быть марионеткой! — восклицает он, обращаясь к небесам на самом верху страницы 112. — Я ни за что не примирюсь с тем, что меня вывели таким ослом! Позорно быть тенью в романе, бессильным плодом воображения писателя…
А в самом низу этой центральной страницы романа чёрным по белому значится:
— Теперь я хочу зажить своей собственной жизнью!
ЧЕГО ТОЛЬКО НЕ ПРИДУМЫВАЛ Теобальд, чтобы в один прекрасный день неожиданно произнести нечто, шокировавшее писателя, возможно, всего лишь несколько слов, заставивших бы его упасть со стула, на котором тот восседал.
Он мог, извиваясь как змея, втереться в доверие к автору и заставить его сделать совсем другое, нежели тот задумал с самого начала, воистину прямо противоположное. Это в самом деле стало бы настоящим фокусом. Теобальд мог заклинать перо, мог заставить следовать его своей собственной воле — так что уже не сам писатель, а Теобальд управлял бы ходом сюжета. Теобальд мечтал вкрасться в доверие к мастеру и внезапно бросить несколько слов, которые заставили бы того взвиться до потолка, подходить к окну и завывать на луну или биться головой о стенку. Тогда бы автор — хотя бы только на миг — оказался в его власти, а не наоборот. Тогда бы Теобальд занял место писателя. Тогда бы тот стал в какой-то степени персонажем романа, а Теобальд — своего рода создателем. Так рассуждал герой романа.
ПИСАТЕЛЬ, ЕСТЕСТВЕННО, обратил внимание на устремления своего персонажа. Он мог, например, окуная перо в чернильницу, откинуть голову назад и посмеяться над дерзкими намерениями Теобальда.
То, что герою романа трудно скрыть что-либо от своего автора, вполне естественно: ни единая его мысль, ни единое движение руки не ускользают от внимания мастера. Но коварный план героя позабавил даже автора. Он подвигнул его чуть ли не на безумство. И это не так уж невозможно, принимая во внимание, что это именно он был инициатором плана Теобальда Это он употребил дни, месяцы и годы жизни, чтобы осуществить свой план.
Теодора — писателя — долгое время удручало то, что у него слишком авторитарное отношение к героям его романа. Никаких личных отношений с ними у него не возникло, и он редко мог чему-либо у них научиться. Наивность с его стороны, ибо влияние писателя было поистине безгранично! Теперь он мечтал лишь о том, как бы отвести свои войска назад, отвести только ради того, чтобы увидеть самостоятельную игру фигур во Вселенной собственного романа.
Дабы ему довелось испытать радость от игры своих героев, им следовало бы взорвать границы фантазии автора. Тогда им каким-то образом пришлось бы покинуть его. Им пришлось бы выбраться за пределы его клейкого мозга и выйти на волю.
Вообще-то, Теодор был не только неудавшимся романистом. Он был ещё и одиноким человеком, мечтавшим встретить когда-нибудь хорошего друга.
КАЖДЫЙ СО СВОЕЙ СТОРОНЫ — забавлялись они подобными мыслями. Весь роман, вращавшийся вокруг каждого из персонажей, выверенных «с точностью Архимеда», призван был поколебать власть писателя над ним — над главным героем книги.
Теодор исписывал страницу за страницей сверху донизу. Бóльшая их часть — не поддаётся пониманию. Роман не свободен от длиннот. Правда, то тут, то там встречаются всё же любопытные места. Используя всевозможные приёмы поэтической акробатики, писатель ждал, что свершится чудо.
Но Теобальд ни разу не сделал ни единого жеста, на который не решился бы Теодор, он не употребил ещё ни единого слова, которое не нашлось бы в словарном запасе автора, он ещё не продумал ни единой мысли, с которой заранее не был бы в доверительных отношениях писатель, хотя постепенно многое из того, что делали и говорили герои романа оказывалось абсолютно на периферии представлений самого Теодора. Теобальд, казалось, двигался в обратном направлении от самых дальних горизонтов его фантазии.
Теодор попытался ослабить узду и дать волю своим героям. Он упражнялся, освобождаясь от всяких мыслей, прежде чем сесть за письменный стол, так, чтобы стать как можно более доступным воле Теобальда Он начал прислушиваться к своему герою: что он говорит сейчас? Что живёт там, в глубине его души? Чего он хочет от него? Он попытался увидеть своё произведение прежде, чем описал его: что делает Теобальд теперь? Куда он ведёт меня?
В конце романа оба — и Теобальд, и Теодор — испытывали такое чудовищное напряжение, что пока не истекали часы творчества, бумага скрипела под пером, словно заколдованная.
ТО, ЧТО ПИСАЛ АВТОР, всё в меньшей и меньшей степени поддавалась контролю. Ведь Теобальд говорил с Теодором уже при помощи пера, как медиум, как посредник меж миром героя и писателя. Вскоре герой романа стал совершать одни лишь загадочные поступки, что были скрыты в глубине писательского подсознания.
Теодор в конце концов так поддался произволу и своеволию своего героя, что, когда писал, сидел словно загипнотизированный, будто в глубоком трансе.
Его собственное сознание гипнотизировало его. Уже вовсе не писатель видел героя своего романа. Теперь уже герой романа видел писателя. Теодор в такой же степени повиновался Теобальду, как тот ему.
Оставались лишь секунды в преддверии великого прорыва. Вскоре произойдёт взрыв, вот-вот фигура героя восстанет из самого произведения, и ему в голову ударит совершенно новая мысль, со словом, которое не было словом автора, но собственным словом героя романа.
ЧТО ТОЧНО ПРОИЗОШЛО, никто не знает. Однако соседи могут рассказать, будто писатель, внезапно поднявшись ночью от письменного стола, стал биться головой о стенку.
— Готово! — кричал он. — Прорыв случился на странице четыреста шестьдесят семь. Роман завершён! Свершилось!
Так стоял он много часов подряд, пока не явился врач и не увёл его.
Писателя тотчас положили в больницу. А диагноз поставили бесспорный… Теодора постигла длительная потеря памяти. Похоже, он никогда не станет самим собой…
С ТОГО ДНЯ Теодор бился головой о стенку до самой смерти тридцать лет кряду и жил в заблуждении, что он и есть герой романа.
Он считал себя центральным образом романа, повествовавшего о душевнобольном в доме для душевнобольных. Он говорил о себе как о рупоре Писателя в романе. И хотя дом умалишённых составлял крохотный клочок Вселенной романа, — Теодор постоянно подчёркивал то, что именно эту сферу Писатель позволил себе раскрыть.
ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ ПИСАТЕЛЬ никогда не уставал рассказывать врачам, и сиделкам, и всем, посещавшим его, что они жили своей жизнью в голове великого писателя.
— Всё, что мы говорим и делаем, разыгрывается в вымышленной стихии между строк космического романа, — заявлял Теодор. — Мы думаем, что мы представляем собой нечто благодаря нам самим. Но это всего лишь иллюзия. Мы все — Писатель. В Нём стираются все противоречия, в Нём мы все — единое целое.
