Тон его явно не настраивал на исповедальный лад.
– Если я не переоцениваю того, что сделал, то мне кажется пришло время…
– Не переоцениваете! «Болотный» и «лесной варианты» вместе тянут много больше, чем на кандидатскую. А все-таки – зачем?
– Раз тянут, то я, Марк Ефимович, не понимаю, чем вызван ваш вопрос.
– Чем? Любопытством! Хочу узнать, какую цель вы перед собой ставите?
– Защитить диссертацию!
– Ну вот, доехали до логического круга!
Я почувствовал, что начинаю закипать, и, чтоб сдержаться, сказал тусклым голосом, лишенным даже тени эмоций:
– Извините, Марк Ефимович. Никак не возьму в толк, что вы имеете в виду.
– Да, господи, вашу цель – внутреннюю цель. Ведь, насколько я понимаю, тему своих исследований вы и в дальнейшем менять не собираетесь?
– Нет, конечно!
– Ну вот, значит, будет защита или нет, вы продолжите работу. И дел там еще на годы. Может, на пять лет, а может на десять. Не так ли?
– Но не откладывать же мне диссертацию на десять лет…
– Не знаю, не знаю. Дело, конечно, ваше. Мешать я не буду. Даже помогу. Только мне все это непонятно. Вас логика мысли должна гнать дальше. И вдруг бросить все это на полпути. Терять время на писание статеек, изобретать введение, дергать цитаты. Что вас на все это толкает? Какие резоны? Честолюбие? Мысли о карьере? О деньгах?
Небогатый же набор ответов он мне представил. Куда беднее, чем в анкетах самых незадачливых наших социологов. Ну уж, как говорится, каков вопрос – таков ответ. Я выбрал первое попавшееся.
– Пусть деньги.
– Деньги, деньги, – протянул он. – Что ж, говорят, это тоже стимул. Я только поражаюсь, куда их люди тратят. А?
– Но ведь и вы получаете зарплату…
– Я отдаю всю получку Мусе. Она меня кормит, покупает одежду, обувь. Кажется, что-то еще остается. Впрочем, может, и нет. Я в это не вникаю. Для математика это слишком простые расчеты. Неинтересно. А вы что, много тратите денег?
– Сколько получаю – столько и трачу…
– Вот и прекрасно! Зачем же больше? У вас ведь и семьи нет. Как говорится, семеро по лавкам не плачут.
Я попытался свести этот нелепый разговор к шутке:
– Вы же знаете, Марк Ефимович, у холостого расходов куда больше, чем у женатого.
Но Ренч почему-то охотно вцепился в мою последнюю фразу:
– Ах, вот оно что! Женщины. Вы, оказывается, ловелас больше, чем математик. Ловелас! Это, конечно, ремесло разорительное. Впрочем, не осуждаю, не пробовал. Знаю только понаслышке. И вообще, это личное дело. Видимо, чтоб было больше женщин, надо больше денег. Вот так открытие! Ну что ж! Поступайте, как хотите. Я сказал: мешать не буду. Готовьте, сочиняйте. Хоть жаль, очень жаль. Все у вас выходит слишком тривиально, именно так, как мне не хотелось бы. Очень жаль.
– Чего же жаль, Марк Ефимович?
– А, – махнул он рукой. – Не поймете! То-то и жаль, что не поймете, Юрий Петрович. Впрочем, я уже все сказал. И мне, простите, некогда. Спешу.
Он вдруг стал быстро надевать плащ, шляпу. Схватил портфель. И уже на пороге, обернувшись, сказал:
– До свидания! До нескорого! Трудитесь пока сами. Будут вопросы – отвечу, когда вернусь.
На следующий день Ренч уехал в Башкирию.
Пока шли каналом имени Москвы, капитан почти не покидал рубки. На руль он поставил старпома. А когда я, считая штурвал прямой и естественной обязанностью матроса, попросил поставить меня, Пожалостин ответил:
– Потом, потом. Нарулитесь еще – по ночам будут спицы перед глазами вертеться.
Сделал паузу и повторил:
– Будут спицы и ночью вертеться.
Через минуту снова:
– Будут спицы вертеться во сне.
Потом еще раз:
– Будут спицы вертеться-крутиться.
Наконец, запел скрипучим голосом:
– Будут спицы всю ночку вам сниться.
Будут спицы вертеться-крутиться…
И так раз десять подряд.
Это у капитана манера такая. Или свою фразу, или фразу собеседника подхватить и повторять, повторять до бесконечности – сначала просто произносит, затем поет.
Над пением Пожалостина потешается весь караван. Ребята рассказывают такую историю. Раз стоял на руле молодой парень. Надо было выходить из Волги в канал, а там запутанная система – три или четыре искусственных обходных русла. Парень растерялся – крикнул Пожалостину:
– Борис Викторович! Волга кончилась! Я не знаю, куда плыть! В берег врежусь!
Пожалостин медленно взял бинокль и запел:
– Волга кончилася! Волга кончилася! Просто кончилася! Вовсе кончилася! Вот и кончилася! Волга кончилася! – И только после этих вокальных упражнений оборвал песню скороговоркой: – Волга кончилася! Стоп машина! Сам не знаю, куда плыть. В берег можно врезаться!
Вообще странности Пожалостина – одна из благодатных тем для экспедиционного фольклора. Капитан как бы специально что ни день поставляет для баек новый материал. Чего стоит его привычка всех на судне называть по имени-отчеству – не только стармеха и старпома, но и Герку, и меня – единственного на судне матроса. А каждое наше вхождение в шлюз – это, можно считать, готовая байка.
При швартовке место мое на корме, на широкой нижней палубе. Когда открываются ворота камеры и мы вползаем в нее, капитан появляется над моей головой – на краю верхней палубы. Минуту стоит молча, расставив тонкие ноги, затем произносит:
– Ну что, пришвартуемся левым бортом, что ли?
У меня в руке толстый канат – конец по-морскому – отмотанный так, чтобы хватило «привязаться» к стенке, и, услышав капитанские слова, я тащу этот довольно тяжелый груз к левому борту. Встаю так, чтобы, как только подойдем к стене камеры, было удобно накинуть гашу (петлю) на вделанный в бетон гак (крюк). А скрипучий голос надо мной тем временем произносит:
– А может, правым, а?
Тащу конец на правый борт. И только приноравливаюсь, как слышу:
– Нет, правым мы «мошку» стукнем. Не выйдет.
Чертыхаясь, перебираюсь на левый борт.
– Или не стукнем, а?
Я вижу, что рядом с «мошкой» места вполне хватает, и говорю:
– Конечно, не стукнем.
– Ну тогда давайте правым.
Снова перебираюсь с гашей на правый борт.
– Нет, левым все-таки лучше!
Мне уже надоела беготня с борта на борт. Я остаюсь в середине площадки и жду, чем кончатся капитанские раздумья. Пожалостин молчит минуту-другую, а потом вдруг говорит обиженно:
– Юрий Петрович! Да что ж вы конец не готовите? Нехорошо, понимаете. Я же ведь команду подал.
– Какую? – искренно удивляюсь я.
– Как это какую, Юрий Петрович? Швартуемся, значит, левым бортом…
Пока капитан, глядя в бинокль, напевает: «Будут спицы всю ночку вам сниться», Герка и Халин разыгрывают за его спиной целую пантомиму. Герка, хватаясь рукой за сердце, безмолвно разевает рот, будто тянет длиннейшую ноту, а Халин, оставив штурвал, делает вид, что бешено аплодирует, скорчив восторженную физиономию. И все это с какими-то обезьяньими ужимочками. Смешно получается, тем более что капитан, застывший с биноклем в руках, ни о чем не догадывается. И его узкая спина, обтянутая летней форменной курткой, напряженная рука с биноклем – вся классически капитанская поза составляет резкий контраст с этими двумя дурашливыми физиономиями.
Я и не заметил, когда успели подружиться Герка и Халин. В Москве они несколько раз звали меня выпить. Но я отказывался. А их, видно, эти-то встречи и сблизили. Во всяком случае, уже к началу плаванья появилось в их общении эта шутовская манерочка. Как-то утром, когда я пришел на завод, Герка сообщил мне:
– Сегодня старпом раньше одиннадцати не явится. Врезали мы крепко, а он по этой части не богатырь. В общем, с копыт. Едва его дотянул до общаги плавсостава.
Халин действительно появился около двенадцати. Шел по пирсу хмурый, едва тащился. Герка крикнул ему с палубы:
– Эй, расхлебай, быстрее ногами загребай!
Старпом поднял голову и, хотя физиономия у него была страдальчески похмельной, ответил тоже в рифму:
– Молчи, Гараська, задаст тебе Параська.
Здесь, видимо, был намек на втык, который Гарин получил от жены.
Так и перекидываются шуточками, и оба довольны друг другом. А я, поскольку примыкаю к Герке и Халину, тоже пытаюсь попадать в тон. Примыкаю же я потому, что мне очень хочется быть своим в их компании, а еще потому, что больше примыкать не к кому. Весь экипаж – шесть человек. Капитан, хоть и вежлив, но держится сам по себе, строго соблюдая со всеми остальными обозначенную им самим дистанцию. Стармех Жмельков, как я уже говорил, в разговорах со мной даже двух слов на ответ не тратит. Да и вообще, мы видим его только за едой в нашей импровизированной кают-компании, роль которой играет верхний салон, где между двух лавок поставлен узкий деревянный стол. Сюда мы собираемся на завтрак, обед, чай, ужин. Если стоим у берега, едим все вместе. Если идем, двое остаются на вахте. Потом их сменяют, и они спускаются в салон. За трапезой мы видим и жену Жмелькова – она идет с нами до Архангельска. По речкам начальству разрешено перевозить жен. В море их не пускают. Стармех в кают-компании пытается острить или поет песни со странным скрипом и придыханием. Так, например:
