— Прощай, старина, — буркнул он. — Мне пора…
— А черт, да погоди ты! — рявкнул Хольт с бешенством, хриплым, раздраженным голосом. — Ладно, попрошу перевести меня на передовую. Ты прав, черт подери! Нужно положиться на судьбу…
Раубеншток недоверчиво посмотрел на него.
— Возьми себя в руки, Вильям, — сказал он неожиданно мягко. — Не бросайся очертя голову…
— Не бойся за меня…
— Подумай сначала хорошенько, прежде чем решить…
— А что? — бросил агрессивно Хольт. — Может, ты теперь хочешь отступить?
— Нет, — ответил спокойно Раубеншток. — Я только хочу, чтобы ты не был на меня в обиде, если вдруг не получится…
Хольт пожал плечами.
— Перестань, Франц, ладно? — буркнул он. — Мы слишком много говорим. Вот так можем проговорить всю жизнь — и ни на что не решиться. Мне уже все осточертело, как и тебе, и я не желаю больше подставлять лоб. Мне война ни к чему. И у меня нет никаких обязательств по отношению к этим идиотам, которые ее развязали. Честь, отчизна! Плевать на них! А если уж на то пошло, то от меня было бы больше пользы, разреши они мне спокойно заниматься бизнесом и платить государству налоги, ведь здесь от меня им не было никакой пользы и, клянусь, никогда не будет…
— Ну наконец! — рассмеялся Раубеншток с видимым облегчением. — Наконец-то ты говоришь по-человечески.
Хольт отодвинул стул и встал пошатываясь. Голова его так закружилась, что ему пришлось опереться руками о стол. Раубеншток взял его под руку и быстро вывел через людный зал на улицу.
— Я ничего уже не боюсь! — заявил Хольт.
— Конечно, по правде говоря, бояться-то нечего.
— Не говори, со страху тоже можно умереть, — рассмеялся Хольт. — Разве нет?
— Можно…
— Я рад, что мы наконец договорились.
— Я тоже, Вильям, — признался Раубеншток. — Ты еще будешь благодарить меня за это…
Они шли посередине мостовой, поддерживая друг друга — было скользко. На улице шел дождь, и земля совсем размякла, а когда они вышли из городишка, им и вовсе пришлось идти по щиколотку в грязи. Вскоре они очутились в окружении мрачных и разлапистых деревьев старого парка, где в одном из строений роскошного дворца размещался штаб дивизии.
Они остановились у каменных ворот и с минуту прислушивались к артиллерийской канонаде, доносящейся с близкого фронта.
— Слышишь? — спросил Хольт.
— Лупят как дьяволы…
— Значит, скоро начнется.
— Надо тебе поторопиться, Вильям.
— Да. Завтра попрошусь на передовую. Вряд ли мне откажут, а?
— Будь спокоен.
С минуту они стояли совершенно молча.
— Боже мой! — вздохнул Хольт. — Ну и свиньи мы!
— Что еще такое? — забеспокоился Раубеншток. — Что ты снова болтаешь?
— Вспомнил о тех красивых рогах, которые мы сегодня наставили нашим женам…
— Женам рогов не наставляют…
Хольт вдруг захихикал.
— Но ведь это так называется, да?
— Только в отношении мужчин.
— Не стоит, наверное, трезвонить об этом, а, Франц?
— Конечно.
— Не забудь, смотри не проболтайся.
— Само собой, — заверил Раубеншток. — Будь на этот счет спокоен.
— Ну, держись, Франц, — сказал Хольт, протягивая приятелю руку. — И будь осторожен…
Раубеншток потрепал его по плечу.
— До скорой встречи, Вильям.
— Держись, старина…
— Хорошо. Буду тебя ждать…
— Долго не придется! — сказал Хольт, направляясь к затемненному штабу. — Скоро встретимся снова…
Смеркалось, когда американцы начали наступление. Сначала американская артиллерия разбила все укрепления и бетонированные доты с пулеметными гнездами, затем двинулись в атаку тяжелые танки, земля глухо гудела. Артиллерийские снаряды вгрызались в землю, вздымая вверх камни, деревья, оружие и людей. Снаряды падали все ближе и ближе, пока наконец один из них не попал в окоп, где за старшего был Раубеншток, убив у него двоих людей. Из окопов побежали первые солдаты, они гибли среди жуткого грохота и ругани офицеров, которые любой ценой пытались удержать позиции. Тогда Раубеншток кивнул Хольту, выскочил из окопа и бросился вперед, навстречу наступающим американцам. Хольт побежал за ним, и вскоре они добрались до примеченного заранее, хорошо защищенного места в скалистом углублении лысого холма. Неустанный грохот рвущихся снарядов оглушал их до такой степени, что они не могли объясняться даже криками и, словно немые, разговаривали жестами. Но едва они затаились в своем укрытии, как им пришлось, еще не отдышавшись, покинуть его. Когда их намерения были разгаданы, то угроза надвинулась сразу с обеих сторон. Их стали обстреливать из автоматов. Прячась за каменистым откосом, они доползли до подножия холма, а потом еще несколько десятков метров по дну высохшего ручья и добрались наконец до равнины, изрытой ямами и воронками от бомб. Они соскользнули в глубокую рытвину и под неустанную канонаду тяжелых орудий затихли на дне. Снаряды взрывались теперь за их спинами, и казалось, самое худшее уже позади, и тут появились танки. Они тяжело двигались посреди равнины и во мраке казались еще более громадными — сейчас они были похожи на огромное стадо черных слонов, идущих к водопою; вскоре танки рассредоточились, стадо расползлось, с пронзительным воем машины помчались вперед. Один из танков лез прямо на их укрытие, непрерывно поливая огнем из орудия и пулеметов. Хольта и Раубенштока парализовал ужас. Они не могли сделать ни малейшего движения, поняв вдруг, что будут раздавлены в своей воронке этой прущей напролом, тяжело вибрирующей громадой железа. Но тут воздух потряс близкий взрыв, танк дернулся и замер, охваченный пламенем. Хольт с изумлением посмотрел на Раубенштока, потом на танк и лишь спустя какое-то время сообразил: это мина, танк напоролся на нее и, весь искореженный, горел, рассыпая искры, как хорошо просмоленный факел на ветру. Хольт видел, как из танка пытался выбраться через верхний люк какой-то человек, но почему-то остался там, полувысунувшись из башни, охваченный пламенем. Хольт схватил Раубенштока за руку и дернул, стараясь затащить его в глубь воронки, — и это все, что он запомнил и что запечатлелось в его сознании, прежде чем он успел увидеть ослепляющий блеск, такой сильный, словно все небо вспыхнуло огнем. Его охватила теплая ночная тьма, чернота глубокого сна, от которого он очнулся только под утро, полузасыпанный землею и камнями. Сначала он не понимал, где он и что делает на дне ямы, не пытался даже задуматься над этим, а только чувствовал пронизывающий, сотрясающий все тело холод. Он прижимался к Раубенштоку, пытаясь согреться. Но тело Раубенштока было таким же холодным, как и его собственное, без признаков жизни, неподвижное, упрямое в своей молчаливой неподвижности и поразительно чужое, как серое плоское небо, покрытое саваном темных туч, как земля, на которой они лежали — или, точнее, это она лежала своей круглой и давящей тяжестью на их хрупких позвоночниках, — и как, наконец, эта тишина, ставшая непривычной за последние дни, страшная и мертвая кладбищенская тишина. На дне пересохшего ручья, среди беспорядочно разбросанных валунов и вырванных с корнем деревьев, ему бросились в глаза людские тела, согнувшиеся, застывшие, но он был сейчас так измучен, что только прикрыл веки и, трясясь от холода, стал мечтать о чуде, чтобы эта ночь оказалась бредом больного воображения и земля, чужая и враждебная ему, превратилась бы в мягкую, теплую и удобную постель, а холодное тело Раубенштока стало бы горячим телом Гертруды. Мечты сменялись короткими и неспокойными снами, в которых действительность переплеталась с видениями, в конце концов оц уже не различал ни сон, ни явь. Очнулся он лишь на рассвете, когда вспыхивающий на востоке среди туч золотой диск солнца прокатился вдруг по его векам и волна вибрирующего света тяжко обрушилась на его лицо. Он открыл глаза и довольно долго лежал в полном оцепенении, глядя в небо, бело-голубое в просветах между облаками, а потом потихоньку стал выбираться из-под груды дерна и камней. Поднялся с земли, тихо постанывая, медленно распрямил изболевшуюся спину и лишь теперь посмотрел на Раубенштока — тот продолжал лежать не шевелясь, равнодушный ко всему, что творилось вокруг него, так же как Хольт, полузасыпанный землею, с натянутой на голову, словно для защиты от утреннего холода, полой плаща, без оружия и пояса, жалкий и беспомощный, будто навсегда заблудившийся во сне.
Хольт наклонился над ним, тронул за плечо и слегка встряхнул.
— Франц, — позвал он. — Вставай! Нам уже пора…
Обеспокоенный молчанием Раубенштока, он дернул его еще раз, но сделал это так энергично, что перевернул лицом к себе. И тогда увидел его глаза, широко открытые и полные безмерного удивления.
