— Ты что, сука, думаешь я тебя боюсь? — Сашка встает и идет вперед. — Да я в армии не таких как ты видел, да плевать я на вас всех хотел! Ты думаешь, мне ваш гавеный институт так уж и нужен? — Он уже в истерике, покрасневший и трясущийся от ярости. — Ну что, доигрались? Собрали урожайчик, мать вашу!
— А с водителем-то чего? — робко спрашивает какая-то девочка. Студенты в ужасе застыли, многие из них впервые видят перед собой смерть.
— Ух ты, мать твою, — Сашка кидается к перевернутому трактору, распахивая дверцу. Оттуда вываливается водитель, он стонет, лоб у него разбит, но судя по тому, что он пытается привстать, ничего серьезного с ним не произошло.
— Ну что, сука! Доигрался? — Сашка размахивается и наотмашь бьет его кулаком в лицо, разбивая нос.
— Уууу, — водитель совершенно пьян и пытается отползти в сторону, уже ничего не соображая.
— Человека угробил, сволочь! — Сашка звереет.
— Уберите этого десантника, черт возьми! — Комиссар кидается вперед со своими помощниками, заламывая Сашке руки.
— Ненавижу! — кричит Сашка, размазывая грязь по лицу, его оттаскивают в сторону.
— Милицию и врача вызвать надо, — комиссар мрачен, происшедшее не входило в его планы.
— Сейчас уже автобус из колхоза приехать должен. — Аспирант Семечкин испуган. — Надо бы его отсюда вынести, — он со страхом смотрит на вывернутую шею Авдеенко.
— Не трожь, пусть милиция разбирается, а то потом не докажем ничего.
Милицейский УАЗик с мигалкой застревает на поле, и мрачный лейтенант, по колени измазавшийся в грязи, записывает свидетельские показания. У лейтенанта простое, скуластое деревенское лицо. Идет холодный дождь, милиционер накинул брезентовый плащ. Застывшая фигура Гриши Авдеенко все так же безжизненно лежит посреди рассыпанного картофеля.
Откуда-то из-за поля приносят брезентовые носилки, машина Скорой Помощи тоже застряла где-то на подъездах, и Гришу кладут на них, пристегивая кожаным ремнем. Нелепая смерть товарища заставила всех забыть про социалистическое соревнование, ударная уборка урожая сорвана.
— Родителям сообщить надо, — комиссар мрачно вытирает лоб. — Семечкин, поезжай с лейтенантом в райцентр, в Москву позвонишь.
— Почему я? — Семечкин мрачно смотрит себе под ноги, и в воздухе сгущается неповиновение.
— Ну ладно, хрен с вами со всеми, не мужики, а размазня! — комиссар зло бросает мегафон на землю. — Я сам поеду, проследи, чтобы в лагере беспорядков не было, — он бредет к УАЗику, машина буксует, потом трогается с места, и уезжает.
— Ну что, ребята, — Семечкин грустен. — Пошли отсюда, сегодня переклички не будет, у нас в кладовке водки есть бутылок десять. Разбирайте, я разрешаю. Черт бы все побрал, — он качает головой. — Угораздило же парня…
На следующее утро дождь усиливается. Пахнет сыростью, мокрой травой и хвоей. Никто на работу не выходит. Койка Гриши Авдеенко аккуратно застелена, его рюкзак лежит около кровати, и никто не осмеливается к нему приблизиться.
— Студенты, — ревет громкоговоритель, — объявляется общий сбор. К нам приехал председатель колхоза, герой социалистического труда, народный депутат Ксения Гавриловна Семенова.
Подавленные, мы стоим под дождем на зацементированной площадке около подтекающего ржавой краской пионера, трубящего в свой выцветший горн.
— Товарищи студенты, — Ксения Гавриловна небольшого роста, в деревенских сапогах, с дегенеративным, пропитым лицом и с вертлявыми манерами. На груди у нее нелепо висит золотая звезда, раскачиваясь при каждом шаге. За ней следом ходит благонадежного вида мужичок, почему-то в лаковых черных ботинках, забрызганных колхозной грязью. — Вчера случилась страшная трагедия, я понимаю ваши чувства. Мне также, как и вам жаль этого парня, который отдал свою жизнь в битве за урожай. Я ведь тоже мать, у меня двое сыновей, они сейчас проходят службу в рядах Советской Армии, охраняя границы нашей родины. Недосмотрели мы, недостаточно проводили политическую работу среди наших рабочих. А всему виной пьянство!
Она многозначительно замолкает. Ее красное лицо совсем не заставляет предположить, что Ксения Гавриловна никогда не принимает внутрь алкоголя.
— Шофер этот пойдет в тюрьму, мы его сурово накажем. Но, что бы ни случилось, — она на секунду замолкает, — как бы не было нам тяжело, Родина ждет урожай. Поэтому я призываю к вашей советской, комсомольской, социалистической сознательности, не дайте пропасть народному достоянию на корню. В этом ваш гражданский долг.
— Наш гражданский долг — учиться. — Высокий, незнакомый мне парень сердито смотрит перед собой. — А ваш — выращивать и убирать урожай.
— Несознательно говоришь, — Ксения Гавриловна останавливается напротив него. — Ведь когда в овощной магазин в своей Москве придешь, а картошечки нету, небось сердиться станешь. Вам бы все на готовенькое, а как нюхнете, каким трудом все это достается, так нос воротите!
— Да сколько бы мы не работали, все равно все сгноите, — парень уже откровенно сердится. — Это что, шуточки что-ли? Вот Гришки уже нет, не вернуть его.
— Ты, — мужичок в грязных лаковых туфлях со злостью подбегает к парню. — Сосунок поганый, твое место в борозде!
— Да пошел ты, — парень разворачивается и уходит из строя.
— Товарищи студенты, — бабенка с золотой звездой героя растеряна, — это демагогия. Вот какие настроения сейчас пошли у нашей советской молодежи!
— Ребята, как же вам не стыдно? — Торжествующая Люба вырывается вперед. — Колхозники гнут свои спины, пытаясь вас, городских накормить, а мы что, будем носом воротить?
— Вот, молодец, девочка, — Ксения Гавриловна с обожанием смотрит на комсомольскую активистку.
— Смотаюсь я отсюда, — Леня сжимает кулаки, ненавижу их всех!
Смута подавлена, Гришу уже отвезли в деревенский морг, и мы снова идем на поле под косым дождиком. Мокрая трава волнами переливается на лугу под набежавшими порывами ветра, старая колокольня с ликом Христа возвышается над заброшенной деревней.
Мы снова ползем по грязному полю, матерясь и наполняя мешки склизкой, загнивающей картошкой. Плоды наших рук теперь забирает на тракторе баба, подвязанная выцветшим платком. Во рту у нее папироска, она расплылась как студень, грубо ругаясь басистым голосом.
Несмотря на то, что по слухам, нам для успокоения инстинктов подмешивают бром в чай, силы природы неумолимо берут свое. Вначале Сашка находит на поле странный картофельный клубень, длинный, с приросшими к нему у основания двумя округлыми картофелинами. Несколько движений ножичком, и скульптурная композиция возвышается на подоконнике нашей палаты, вызывая хихиканье проходящих мимо окна девочек. Этот примитивный символ действует на них как первобытная шаманская приманка. Вскоре Сашка с другим парнем, тоже прошедшим армейскую школу, уговаривает завхоза, и тот выдает им ключ от кладовки. Каждую ночь они уходят туда, прихватив двух девиц из соседнего домика, и возвращаются часов в пять утра, постанывая от изнеможения и обсуждая достоинства и недостатки своих подруг.
Странная прострация охватывает меня, мне кажется, что от земли исходят какие-то таинственные излучения, что она полна голосами и чувствами, и я ухожу в эту странную вселенную, в отключке меся грязь по дороге на поле.
— Слушай, — Сашка только что с наслаждением побрился и умылся холодной водой, кожа на его щеках покраснела. — Ну чего ты, как неживой, честное слово. Бабу тебе надо, хочешь мы тебя с собой сегодня в кладовку возьмем?
— Нет, спасибо, — в рюкзаке у меня лежит любимая книжка, и думать о девушках, встречающихся с мальчиками в грязной кладовке, мне не хочется.
Начинаются заморозки и, наконец, картошка подходит к концу. Поле, а также и соседнее с ним убрано, и за нами снова приходят пропахшие бензином автобусы. Последние две или три недели я не брился, и у меня отросла небольшая бородка. Мимо окна мелькают деревушки, перелески, и, наконец, на горизонте появляется город, словно огромный замок возвышающийся над окрестностями своими многоэтажными окраинными кварталами. «СССР — неприступная крепость социализма» — вспоминаю я плакат, потом Гришу Авдеенко со странно вывернутой шеей и слезы выступают у меня на глазах.
Нас высаживают около метро, я спускаюсь по привычным вестибюлям и со стыдом смотрю на свою измазанную осенней грязью куртку. Люди, едущие в этом поезде метро, как мне кажется, замечательно и красиво одеты, на них городские ботинки и приличные костюмы, женщины носят туфельки и ноги их обтягивают синтетические колготки. Они беззаботны, мягкотелы, расслаблены, им нет дела до Гриши, лежавшего со свернутой шеей на куче грязной картошки, они даже не подозревают, что завтра и их могут взять и безжалостно послать в осеннюю грязь.
