– Он злостный, – твердо ответил Бибиков, – он подписку дать отказался. Значит, трудоустраиваться не собирается. А раз не собирается, значит, злостный. Ты понимаешь, что такое тунеядец? Тунеядец – это нарушитель закона, и, если с ним нянчиться, он и дальше будет закон нарушать. И чем дальше – тем больше. Сегодня он тунеядец, а завтра – убийца.
Дружно курили. Стриженная под мальчика нетерпеливо спросила:
– Ну, куда он запропастился?
Хозяйка снова смутилась:
– Сейчас он придет.
– Он вообще-то мышей ловит, – сказала стриженая.
– В каком смысле? – не поняла Нина.
– Ну, я говорю, смекает насчет гениальности.
В передней позвонили – хозяйка, извинившись, вышла.
– Да, долбануть бы! – задумчиво сказал Тербенев.
– Ага, и девочек! – отозвался композитор.
– Девочки не проблема, – ответил Тербенев, – проблема – деньги.
Дверь медленно отворилась. Александр Антонович достойно появился в дверях. Отдал общий поклон. Вынул лорнет. Лорнировал общество. Спрятал лорнет. Вошел. Вслед за ним бочком просунулась бледная Нина.
Стриженая устремилась к ней, дернула за рукав, спросила:
– Этот у вас чего, за главного?
– Как за главного? – не поняла Нина. – Нет, почему?
– А кто за главного?
В дверь просунулся Минкин, весь в волосах.
– Пришел, пришел! – закричала стриженая. – Кончай перекур.
Александр Антонович удивился:
– Que est sette enfant clochard?* – Александр Антонович вынул лорнет. Лорнировал.
– К делу, к делу! Давай продолжать! – агитировала стриженая.
– Чего только не бывает! – лениво заметил Тербенев и, отвернув изящный профиль, стал скучать.
Все сели.
– Итак, продолжаем, – сказал Минкин. – Вы, Александр Антонович, начала не слышали, я вам послезавтра дам прочитать весь трактат, а пока я продолжу.
Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.
– Итак, во все времена массы жили одной мыслью: подавить гения. Движимые завистью и стадным инстинктом, они изгоняли гения, осмеивали его, побивали его камнями.
Нет пророка в своем отечестве. Бездарная серость, готова признать гения как идею, но для толпы нет большего мучения, чем увидеть его рядом с собой.
– У нас, в Харькове, гениев тоже не уважают, – неожиданно вмешался композитор.
Минкин благосклонно кивнул и продолжал:
– Вся никчемность собственного существования становится для обывателя в миллиард раз горше, когда его слепым глазам является пример блистательного пути гения. Толпа дрожит от злобы, скрежещет зубами, брызжет слюной, когда ей предстает озаренное гениальностью лицо. Толпа не может понять новой мысли гения. Его идеи кажутся толпе дикими. Только выразитель пошлых устремлений стада получает поддержку толпы и от толпы бывает увенчан. Но что лавры, полученные от толпы?
Я говорю гению:
– Венчай себя сам.
Я говорю:
– Скромность – добродетель бездарности.
– Это точно, – с чувством сказала стриженая, – точно!
Минкин продолжал:
– Истинные гении только так и поступали. Истинный гений всегда был первым своим почитателем. Истинный гений заявлял о себе: "Я гений"; и передовая часть его современников принимала его. В этой непрестанной борьбе, где гений, вопреки общественному мнению, утверждал свою гениальность, сформировался биологический тип гения, имеющий особые признаки, позволяющие выделить его из толпы. Если толпа правило, то гений исключение; но многократно повторяющееся исключение образует правило. Настало время сформулировать это правило…
– Давно пора! – крикнула стриженая и стукнула по столу кулаком.
Минкин с неудовольствием посмотрел на нее.
– Настало время сформулировать это правило, чтобы существа исключительные смогли, собравшись вместе, составить исключительное общество, в котором ничья индивидуальность не будет подавлена, где, напротив, от каждого будут требовать проявления индивидуальности, поскольку это необходимо обществу.
Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.
– Приступая к работе над созданием этого правила, я поднял колоссальный по своему объему исторический, биографический и мемуарный материал. Я изучил творчество, политическую и общественную деятельность, а также личную жизнь знаменитых людей прошлого. Я проник в их личную жизнь, изучая ее интимнейшие подробности, находя странности в их внешности и поведении, их психологические отклонения и наклонности к сексуальным извращениям.
Композитор сладострастно захихикал.
Минкин строго посмотрел на композитора.
– Особенное внимание я обратил на портреты, скульптурные изображения и литературные описания этих людей. В процессе этой работы я выяснил, что многие из тех, кого принято считать гениями, не заслуживают этого звания, так как в воспоминаниях современников, поведение этих людей не отличалось какими-нибудь странностями, внешность их также была весьма ординарна, о других нельзя сказать этого с уверенностью, поскольку о них вообще нет никаких сведений, а оставленные ими произведения искусства ничем не могут помочь: что можно сказать о произведении искусства, не зная жизни автора?
– Верно, жизнь надо знать! – крикнула стриженая и пихнула бледную девочку локтем в бок.
– Очень жаль, что современники бывают невнимательны к жизни авторов и оставляют нам так мало сведений о деятельности, связях, а главное, об интимных подробностях их личной жизни. Из-за недостатка такого рода материала мне пришлось обратится к своим современникам. Пользуясь моим методом, я определил некоторых гениев и с определенными гениями провел ряд бесед и наблюдений над ними. На основе этих бесед и наблюдений я создал свой метод.
Минкин выпустил дым из бороды.
– Пока все, – сказал Минкин, – заключительные главы трактата я прочту послезавтра, на дне рождения уважаемой Зины Нарзан, где я смогу подтвердить свою теорию соответствующими фактами.
– А что за факты? – поинтересовался Тербенев.
– Пока не могу сказать, – ответил Минкин.
– Большое спасибо, Минкин! – сказала хозяйка салона.
– Толково, – сказала стриженая. – А? Смекает парень.
– А главное, научно, – сказала Зинаида Нарзан.
– Обоснованно, – подтвердил Сухов-Переросток.
– Про общество хорошо, – сказал композитор. – У нас в Харькове никакого общества нет. Не с кем поговорить по душам, а у меня два высших образования.
– А вам как, Александр Антонович? – спросила Александра Антоновича хозяйка салона.
– Ohe, mille pardon*, – несколько сконфузившись, отвечал Александр Антонович. – Великодушнейше прошу простить: непозволительно мечтам предался. Знаете, как это?..
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Зинаида Нарзан, обойдя Сухова-Переростка и композитора, к Александру Антоновичу подошла.
– Александр Антонович! Рада вас видеть. Вам Полина говорила?
– Ничего не говорила, – ответил Александр Антонович с крайней решительностью (в Зинаиде Нарзан он справедливо предположил одну из университетских подруг Pauline, которых слабость имел недолюбливать), – ничего никогда не говорила, – сказал он.
– Ну, все равно. Я хочу вам сказать: послезавтра у меня день рожденья.
Я хотела бы видеть вас. Ведь вы гениальный… гениальный… – она не нашла подходящего звания.
Александр Антонович, польщенный, переменил тон.
– Осчастливлен честью, – сказал Александр Антонович, галантно повертев головой.
– Приводите и вашего друга, Николая Николаевича. Он ведь художник? Он гениальный?
– Хм… Как бы вам это выразить… Друг мой, господин художник искусств…
– Ах, ну не важно. Не обязательно. Лишь бы интересный был человек.
Я бы всех интересных людей хотела собрать. Так я вас жду?
– Не имею удовольствия адреса вашего знать.
– Давайте я вам напишу.
Композитор, наклонившись к Тербеневу, нежно сказал:
– Деньги не проблема. А девочки будут?
– О чем разговор, – ответил Тербенев.
Написав Александру Антоновичу адрес, Зинаида Нарзан отошла к Сухову-Переростку.
– Значит, завтра пораньше приходишь? Нужно ведь все подготовить.
– Ну, конечно, приду.
– Так ты думаешь, Боган…
– Нет, нет. Абсолютно уверен, что нет.
Немного подумал.
– Ты вообще представляешь, какой будет взрыв?
И преодолев несгибаемые штаны, он сел. Ноздри раздулись.
– Какой будет взрыв!
Пока же остановим действие на минуту, чтобы дать художнику кое о чем поразмыслить. А размышлял он о предметах для него безусловно существенных. Обвинял он себя в безответственности, и в общем-то, не без оснований.
А как же? Чрезмерно понадеялся на этот институт и сделал вчера, можно сказать, формальное предложение Ляле. И как теперь быть? Потому что при сложившихся обстоятельствах никакой женитьбы быть не может. Нет, какой уж там брак? И даже какое там заявление? Заявление, конечно, можно подать, но свадьбы уже просто не дождаться, потому что сошлют гораздо раньше.
