Я прекрасно понимал, что именно не нравится Эдит в его виде спорта. В Северине ее привлекали те черты характера, которые одновременно и отталкивали, и утомляли; будучи другой, она любила его петушиную задиристость, его вспыльчивость – но лишь до той поры, пока это не становилось уж очень навязчивым и не подавляло ее. Характер Северина особенно ощущали его борцы. В глазах Эдит они были просто сумасшедшими. Ей казалось, что они полностью поглощены собой, своим эго, особенно дававшим о себе знать на пике физической активности. Все это было слишком шумно, слишком серьезно, слишком напряженно. Больше драки, чем грации, хотя Северин настаивал на том, что борьба – не драка, а танец, но для Эдит борьба все-таки оставалась дракой. Для меня тоже. Кроме всего прочего, это просто скучно. Конечно, я весьма далек от спорта. Но всегда любил прогулки, они помогали мне думать. Эдит тоже не назовешь очень спортивной. Ей нравились тела борцов «от легкого до среднего веса», как говорила она, но крупные мужчины вызывали у нее отвращение. Хотя сама она была высокой, ей нравился небольшой рост Северина. Ей нравилась мускулистость борцов, необычное телосложение, то, что вес, в основном, концентрировался в верхней части туловища. Она предпочитала мужчин «без попы, узкобедрых». Северин был такого типа.
– Почему же я тебе нравлюсь? – спросил я ее однажды. – Я высокий и худой, даже борода у меня растет клином.
– Ну, это хорошо для разнообразия, – сказала она. – Приятно, что вы такие разные. А может, именно твоя борода мне нравится больше всего; мне нравится, что ты выглядишь старше.
– Я на самом деле старше, – сказал я. Я на четыре года старше Утч и Северина, на восемь лет старше Эдит.
Вкусы Утч были для меня загадкой. Она уверяла, что большинство мужских фигур ей нравятся. Она говорила, что и ей импонирует мой зрелый возраст, но больше всего ее привлекает моя нескрываемая любовь к женщинам. «Я не встречала человека более падкого на женскую красоту, хотя понимаю, что ты можешь быть назойливым», – говорила мне Утч. Она подразумевала, что я бабник, она на самом деле часто употребляла это слово. Что ж, я, наверное, в большей степени бабник, чем Северин Уинтер, точно так же как я в большей степени бабник, чем Папа римский.
– Но не кажется ли тебе при этом, что я вообще любезен с женщинами? – спросил я Утч.
– О ja, конечно. Ты позволяешь женщине оставаться женщиной, – сказала она; потом нахмурилась и добавила: – В своем роде женщиной. Может, женщины легко становятся твоими друзьями, так как видят, что ты не очень-то любезен с мужчинами. Они видят, что среди мужчин у тебя нет друзей, и доверяют тебе.
– А Северин? – спросил я. – Он с женщинами любезен?
Я просто шутил, мне вовсе не нужен был ответ.
– Ну, он другой, – сказала она и отвернулась. Она не любила говорить о нем.
Впрочем, о его борцах она говорить любила. Она знала их весовые категории, их стиль борьбы, знала все, что Уинтер рассказывал ей, а рассказывал он много. Частенько перед соревнованиями он расписывал весь предстоящий ход боя – самые ответственные моменты, прогнозы возможных побед и поражений. Утч могла сидеть на матче, запоминая свои впечатления специально для него, отмечая, чем и по какой причине ход борьбы в категории 142 фунта отличался от прогнозируемого. Я думал, что ему должно нравиться ее участие. Эдит и я надеялись, что это облегчит жизнь Эдит. Но нет, он заставлял нас всех приходить на соревнования. Утч объясняла нам, за чем следить в той или иной схватке. Я чувствовал, что надо мной совершают насилие; как будто нужно было, чтоб все трое любовались им, – и ему явно нравилось видеть нас троих на трибунах.
Любимым борцом Утч в команде был Тирон Уильямс, чернокожий из городка Лок-Хейвен в Пенсильвании, выступавший в весовой категории 134 фунта. Он казался вялым и даже сонным, но при этом отличался быстрой реакцией, а больше всего Утч умиляло, что он весил ровно столько же, сколько она. «Если ему нужен кто-то для тренировок, – дразнила она Северина, – пришли его ко мне». Хороший спортсмен, он всегда был начеку во время матча, но боялся больших соревнований. Он владел стремительным броском, а его медленные движения между вспышками энергии сбивали противника с толку. Однако нередко у него сдавали нервы. Он впадал в транс, отключался от действительности и, казалось, слышал тайный финальный гонг. Еще напряженно двигаясь по мату, валясь на него спиной и глядя в потолок с его слепящими огнями, он уже мысленно шел в душевую. Обычно его клали на обе лопатки, и тогда он словно просыпался, вскакивал на ноги, встряхивался, вскрикивал, хватался за уши, где еще стоял звон гонга, и глядел на противника так, будто увидел призрак.
Позже Северин терпеливо показывал ему снятые во время матчей пленки.
– Вот здесь начинается, Тирон. Вот здесь ты засыпаешь: видишь, голова запрокидывается, левая рука повисает, видишь? Ты видишь, что на тебя, ну… находит?
– Мамочка моя, – задумчиво говорил Тирон Уильямс. – Невероятно, просто невероятно.
И тут же впадал в новый транс, не в силах поверить увиденному.
– Смотри, видишь, – продолжал Уинтер. – Ты отпустил его коленку и зацепил руку, но ведь на самом деле ты хотел поддеть его руку снизу, Тирон, ведь правда? Тирон? Тирон!
Утч любила Тирона за эти его несчастные трансовые состояния. «Это так по-человечески», – говорила она.
– Утч могла бы отучить его от этого, – сказал я, дразня Северина. – Почему бы тебе не позволить Утч поработать над его трансами?
– Тирон Уильямс уснет, лежа на Утч, – ответил Северин.
Мне показалось это немножко грубоватым, но Утч лишь засмеялась.
– Пока что еще никто не засыпал, лежа на мне, – сказала она, демонстративно выгибая спину передо мной и Северином. Эдит засмеялась. Она вовсе не была ревнивой. В те дни мы все чувствовали близость друг к другу и пребывали в хорошем настроении.
– Почему он нравится тебе? – спросила ее Эдит. Она имела в виду Тирона Уильямса.
– Он как раз моего размера, – сказала Утч, – и мне нравится цвет его кожи. Как карамелька.
– Вкусно, – сказала Эдит, но без всякой двусмысленности.
У нее не было любимчиков среди борцов; все они для нее – одинаково милые скучные парни, и от этого они чувствовали себя с ней неловко. Каждый месяц Уинтер приглашал их всех на ужин. Эдит рассказывала, что ребята, спотыкаясь, бродили по дому, натыкались на мебель, сбивали картины на стенах. «Они умудрились даже разбить все пепельницы, хотя и не курят. Им, пожалуй, нужны мягкость матов и пространство площадки, чтобы проявить проворность».
Как минимум раз в неделю один из них приходил к Уинтерам домой для частных занятий немецким. Читая, наслаждаясь музыкой или подолгу нежась в ванне, Эдит слышала, как Северин увещевал кого-то из неуклюжих парней:
– Wir mussen nur auf Deutsch sprechen[8].
– Wir mussen nur auf… auf чего? – переспрашивал тот.
– Deutsch.
– О да. О боже, шеф, я чувствую себя полным идиотом.
– Nein, nein, du bist nicht…[9]
Северину нравился Уильямс, но неудачника он мог любить лишь до определенного предела, невзирая на странную причину его проигрышей. Ему больше нравились победители, и самым удачливым из них, несомненно, был Джордж Джеймс Бендер, вес 158 фунтов, родом из Ватерлоо, штат Айова. Три года подряд он побеждал на чемпионатах Айовы среди юношей, и местный университет, обладавший сильной командой, завербовал его. Это было еще до того, как новички начали допускаться к соревнованиям, и Бендер целый год выступал лишь на открытых турнирах. Там он всегда выходил победителем, он никогда не проигрывал. Предполагалось, что на следующий год он по полной программе примет участие в общенациональных первенствах, но на чемпионате Большой Восьмерки повредил колено. Он был удивительно усердным студентом; награждался какими-то призами за учебу еще в школе, а в университете Айовы был неизменным отличником; основным предметом Бендер выбрал для себя подготовительный медицинский курс, но на самом деле хотел заниматься генетикой.
На одном из общенациональных соревнований, ковыляя на костылях, Бендер представился Северину. «Профессор Уинтер? – сказал он; Северин на самом деле был профессором, но обычно так никогда не представлялся. – Наверно, в вашей группе есть несколько порядочных генетиков-младшекурсников, но у вас может быть и лучший генетик в мире».
– В моей группе? – переспросил Уинтер. Наверное, он подумал и о группе борцов, и о группе немецкого.
Он посмотрел на Джорджа Джеймса Бендера с его костылями и внезапно понял, что парень говорит о переводе и о том, чтобы выступать в его команде. Уинтер был наслышан о Бендере, конечно, как и любой тренер.
Но колено заживало медленно. В первый год после своего перехода он в любом случае не мог выступать за университет, а в середине этого учебного года предстояла вторая неизбежная операция на колене, и Северин страшно волновался все время. Бендер потихоньку тренировался вместе с командой – расшевеливал их всех, но Уинтер не разрешал ему возиться с тяжеловесами. Хотя в принципе Бендер уложил бы и их; но каждый может совершить ошибку, и Северин боялся, что кто-то из «этих неуклюжих футболистов» упадет на парня и снова повредит драгоценное колено. Кстати, Бендер повредил ногу не во время борьбы, а взяв чересчур большой вес на тренажере.
