Уинтера мучил вопрос: если Бендер не слишком погрузится «в свою чертову генетику и прочие науки», станет ли он настоящим борцом? Он ожидал следующего учебного года Бендера с надеждами, которых ни на кого еще не возлагал. Лето Бендер провел дома, в Айове, ежедневно тренируясь с несколькими фанатиками из своей бывшей команды. Но когда в августе он вернулся на Восток, чтобы поработать лично с нашим известным генетиком, великим Шовалтером, Уинтер забеспокоился, потому что летом никого не осталось, с кем Бендер мог бы потренироваться.
Бендер расхаживал по университетской территории в длинном белом лабораторном халате. Сам он был почти так же бел, как его халат, – блондин с короткими рыжеватыми волосами и бородой, которая росла прядями, напоминающими редкие пшеничные колоски: раз в неделю он сбривал их и всегда умудрялся порезаться. У него были мутно-голубые глаза, он носил темные очки в толстой оправе. Выглядел он как крепкий мальчишка-фермер из прошлого века и, вполне возможно, прекрасно разбирался в генетике – великий Шовалтер ценил его как лучшего своего студента, – но в то же время мне не приходилось встречать юноши скучнее.
Северин решил, что сам будет бороться с Джорджем Джеймсом Бендером. Тренируя своих борцов, он пребывал в прекрасной спортивной форме, но ни разу ни с кем не пытался провести бой. Он сейчас был лишь немногим тяжелее каждого из них. Если бы ему отрезали голову, то он как раз оказался бы в своей прошлой весовой категории – 158 фунтов; но тем не менее он старательно поднимал штангу, каждый день бегал или носился на своем гоночном велосипеде. И все же Бендер был для него слишком сильным соперником, и Северин знал, что даже в былые годы, будучи стройным и полным азарта, он не сравнялся бы с Бендером. В августе, однако, в университете никого из спортсменов не было, да и в сентябре, когда борцы собирались, никто из них не подошел бы Бендеру – ни по физическим данным, ни уж тем более по классу.
В августе находиться в борцовском зале можно только ранним утром – до того, как через стеклянную крышу начинает палить солнце и превращать помещение в настоящую сауну с плавящимися матами. Но ранних утренних часов требовали и эксперименты Бендера в лаборатории генетики, так что он поступал в распоряжение Северина только к полудню.
Северин Уинтер был вне себя. Ближе к полудню температура поднималась до тридцати пяти градусов и выше, даже если распахивали дверь. До матов невозможно было дотронуться. «Они плавятся, – говорил Уинтер. – Что-то вроде жидкого пластика. При нагревании размягчается».
Каждый день он боролся с Бендером и старался продержаться как можно дольше, чтобы парень как следует потренировался. Когда Северину нужно было отдохнуть, Бендер давал круги по старому деревянному треку с невероятной скоростью, в то время как Уинтер лежал на теплых, мягких матах, уставясь на солнечный диск и прислушиваясь к собственному сердцебиению. Потом они начинали снова, и так до тех пор, пока Северин просто уже не мог продолжать. Он выползал из клетки и садился в тени, остывая, а Бендер наяривал свои круги. Жар так и валил из открытой двери, в его горячих волнах, как обычно бывает на раскаленном шоссе, искажались пропорции предметов. Автоматический опрыскиватель смачивал гаревую дорожку, чтобы она не пылила.
– В такую погоду, почему бы этому дураку Бендеру не побегать на улице? – спросил я Северина.
Территория университета была тенистой, дорожки пусты, от реки тянуло ветерком.
– Ему нравится потеть, – сказал Уинтер. – Тебе этого никогда не понять.
Однажды, прогуливаясь с детьми возле спортивных площадок, я увидел Северина у дверей клетки, без сил привалившегося к стволу старого вяза. «Послушай его, – с трудом выдавил из себя Северин: он почти не мог говорить, не справлялся с дыханием. – Загляни».
Я заставил себя переступить порог и войти в эту дымящуюся паром темную берлогу. Воздух там просто сшибал с ног. Гулким эхом отзывался ритмичный бег по треку, напоминающий движение какого-то механизма. Джордж Джеймс Бендер был виден лишь на половине круга, потом он исчезал над моей головой. Тренировочный костюм был надет поверх резинового, с эластичным воротом и с эластиком на кистях рук и щиколотках; промокшие от пота спортивные туфли чавкали, как у моряка на палубе.
Уинтер похлопал себя по влажной макушке.
– Туннель, – сказал он с восхищением. – Знаешь, что должно быть в голове, чтобы делать это?
Я понаблюдал за Бендером несколько секунд. Он бежал тяжело, с упорством морского прилива, как древний гонец, который умрет только достигнув цели, но ни секундой раньше.
– Не думаю, что в голове у тебя сейчас может быть хоть что-то, – сказал я.
– Да, так оно и есть, – сказал Уинтер. – Но попробуй когда-нибудь. Попробуй добиться, чтобы в твоей голове была абсолютная пустота. Этого люди не понимают. Нужно иметь мозги, чтобы не думать вообще о том, что ты делаешь.
Уинтер очень серьезно относился к борьбе.
В те жаркие августовские дни я иногда ходил смотреть, как Бендер мучает Северина. Иногда Уинтер так обессилевал, что не мог произнести ни слова, и Бендер сам предлагал остановиться. «Пойду брошу пару кругов», – говорил он, отлипая от Уинтера, который оставался лежать точно в той позе, в какой Бендер оставлял его, постепенно начиная ощущать руки и ноги, восстанавливая дыхание. Увидев меня однажды, он шевельнул пальцем, подзывая, и только через некоторое время смог выговорить: «Пришел посмотреть… как меня… мочалят?»
Он усмехнулся. На зубах появилась розовая от крови пена; саданув его своей тяжелой рукой или ногой, Бендер, видно, разбил ему губу. Даже через носки ощущался жар мата – словно идешь по горячей влажной губке. Всех посетителей Уинтер заставлял снимать обувь при входе.
– Северин, – сказал я ему, когда он еще с трудом мог завершить начатую фразу, – довольно странное развлечение для тридцатипятилетнего человека.
– Он будет национальным чемпионом, – умудрился выговорить Северин.
– А ты займешь второе место, – сказал я.
Он позволял лишь себе шутить насчет своих «вторых мест» и не любил, когда на эту тему шутил кто-то другой, так что я решил сменить тему. Но, думая рассмешить его, выбрал неудачную аллегорию.
Я рассказал ему о французском асе времен Первой мировой войны Жан Мари Наварре, который уверял, что ненавидит убийство. Наварр заявлял, что он просто трюкач; когда он не мог обнаружить точное местонахождение немецких самолетов, он устраивал шоу высшего пилотажа для зрителей в окопах. Он провел более двухсот пятидесяти воздушных боев под Верденом и к маю 1916-го у него на счету было двенадцать сбитых немецких самолетов. Но вскоре его ранили, и последующие военные годы он провел в госпиталях. Он отличался жутким характером; брат его погиб; сам он частенько брал оздоровительные отпуска – этакий денди с женским шелковым чулком на голове вместо шляпы. В Париже он преследовал на своей машине жандарма, шедшего по тротуару. Он пережил войну, но спустя год погиб, проделывая один из своих трюков: пытался пролететь на самолете под Триумфальной аркой.
Когда я увидел, как задела Северина эта история, я смутился.
– По-моему, здесь нет ничего смешного, – сказал он.
Конечно ничего. Даже в шутках надо было принимать его правила.
Как и в вопросе, связанном с трансами, где никто ни с кем не соглашался. Утч любила поговорить о том, как могла бы научить Тирона Уильямса контролировать себя, но ее методы были неприемлемы для Северина. А Эдит частенько дразнила Северина Джорджем Джеймсом Бендером, которому, по ее мнению, Северин отдавал слишком много времени.
– Джордж Джеймс Бендер впадает в самые глубокие трансы, – сказала Эдит. – Мне кажется, его мозг находится под постоянным очищающим душем.
– Не надо снобизма, – ответил Северин. – Это своего рода способ сконцентрироваться. Это не то, что нужно тебе, чтобы писать, но вполне сходно по затратам энергии. Конечно, Бендер – простой парень, очень наивный. Он скромный, не очень привлекательный – во всяком случае, не тот тип, что нравится женщинам. Он, по всей вероятности, девственник…
– Девственник? – сказала Эдит. – Севи, я не думаю, что у него вообще когда-нибудь встает!
Но она, казалось, пожалела о своей шутке, лишь только произнесла ее, хотя Северин усмехнулся. Его это будто не задело, но и я и Утч заметили, как внимательна была к нему Эдит весь вечер; она дотрагивалась до него, гладила больше, чем обычно, и именно она сказала, что устала и хотела бы расстаться пораньше. Мы с Утч отправились домой, а Эдит осталась с Северином. Никто не испытывал разочарования; нам еще предстояло часто видеть друг друга, и всем надо было проявлять великодушие. Но в машине я сказал Утч:
– Что ты об этом думаешь?
Я подозревал, что в будущем мы еще коснемся вопроса о том, у кого стоит, а у кого не стоит.
