– Что ты об этом думаешь?
Я подозревал, что в будущем мы еще коснемся вопроса о том, у кого стоит, а у кого не стоит.
– Хм, – сказала Утч, женщина, обожавшая междометия.
Мы легли в постель; она тоже сказала, что устала. Я лежал без сна на своей стороне кровати, не так уж и желая продолжать эту тему, но все же спросил, думая, впрочем, что Утч уже спит:
– У Северина ведь нет никаких проблем с этим, правда? Ну, когда он с тобой?
Ответа не последовало. Я решил, что она и вправду спит.
Я сам уже почти заснул, когда Утч сказала:
– Нет.
Я подумал об этом; сон опять пропал, и она тоже явно не спала. Я размышлял о разном, о чем, право, не хотелось спрашивать, но вышло так, будто она прочитала мои мысли.
– Знаешь, – сказала она, – мне лично кажется, что у Северина стоит всегда.
Это разрядило легкое напряжение между нами, словно небольшое пространство кровати находилось в электрическом поле. Я засмеялся.
– Ну, я подозреваю, Утч, что время от времени все же опускается или хотя бы слегка расслабляется, ты просто не замечала.
Я думал, что сострил, но она сказала: – Нет.
Тогда я проснулся окончательно и сказал:
– Если никогда не опускается, значит, он никогда не кончает, ведь так, Утч? Он, наверное, не кончает.
– И ты еще говоришь, что Северин слишком любопытен, – сказала Утч. – Ты говоришь, он слишком многое выспрашивает у Эдит.
Это точно, я знал, что не стоит спрашивать лишнего. Но упорствовал:
– Утч, он кончает?
Довольно долго она молчала. Но наконец произнесла: – Да. Я зачем-то добавил:
– Во всяком случае, с тобой.
Утч потянулась ко мне и положила мне руку между ног. В связи с нашим предыдущим разговором мне стало неловко, что именно в этот момент я не был возбужден. Через некоторое время она убрала руку; так она говорила «спокойной ночи». И мы вместе погрузились в плотную, можно даже сказать мудрую тишину, которая достигается только долгими годами прочного брака. Мы оба делали вид, что спим, пока и вправду не заснули.
5. Предварительная диспозиция
Сначала мысль о том, что моя жена Утч и Северин занимаются любовью, очень возбуждала. Она распаляла былое желание, которое не исчезло совсем, но приходило, пожалуй, не слишком часто. Эдит говорила, что чувствует то же самое, мысль о муже и Утч освежала ее восприятие. Что ж, аппетит у одного разжигает аппетит у всех. Вполне возможно. Утч говорила, что иногда по отношению ко мне у нее возникали те же ощущения, но не всегда эффект был таким уж устойчивым. Происходящее же с ним представлялось тайной, покрытой мраком.
Северин был слишком маленького роста, чтобы стоя заниматься любовью с Эдит. Не то чтобы уж очень она это любила, быстро добавляла Эдит, но, признаться, мне было интересно узнать, что для него в этом вопросе есть какие-то физические препятствия. Нам с Эдит нравилось заниматься любовью, стоя под душем; обычно это происходило еще до того, как мы шли в постель, где все повторялось снова. Поначалу это вышло случайно, но потом стало ритуалом. («То, что нам известно от начала и до конца, – говорил Северин, – это ритуал».)
Эдит клала руки мне на плечи, и я тихонько намыливал ей грудки. Она взбивала пену у меня на затылке и пускала пенные струи по спине и вдоль всего тела. Я обмазывал всю ее плотной, как густой яичный белок, пеной, и потом мы смывали ее под душем или соединялись в пене. Для секса в ванне пропорции наши были просто идеальны. (Северин, я думаю, просто не мог бы достать.) Она подныривала мне под руки, крепко прижималась к моей груди, а я прижимал ее к прохладным мокрым плиткам, потом она протягивала руки и бралась за вешалку для полотенец за моей спиной, но за нее было держаться трудно, и чаще всего Эдит просто еще крепче прижималась ко мне.
Мы шли в постель чистые, пахнущие мылом, что-то нашептывая друг другу, поглаживая, поглядывая друг на друга в свете горящих свечей, потом курили, потягивали прохладное белое вино, пока желание не появлялось снова. Но в постели не всегда было так хорошо. Она мне говорила, что «распростертый» Северин для нее просто идеален по размеру («и сверху, и снизу, и боком»). Под душем же приятен и нов был я.
Я никогда не слышал, как он стучит в дверь, всегда меня будила Эдит. После первого же стука Эдит говорила: «Одну минуточку, любимый» – и будила меня. Я любил этот ее сонный запах – как будто секс размещался по отдельным клеточкам, и капли любовного сока умудрялись сохраниться в своем гнездышке и издавали аромат. В такие моменты мне очень хотелось снова заняться любовью, прежде чем одеться и уйти, но она никогда не позволяла. Она говорила, что Северин не любит долго ждать, пока я уйду; конечно, это не так уж приятно. Я часто вызывался уйти первым. Я говорил ему, что не против будить его с Утч. Говорил, что и подождать не прочь. Но нет, эта роль предназначалась ему. Только однажды он согласился, что приду я, а он останется с Утч до моего прихода. И я опоздал – как будто это так уж важно! Обещал в три – в четыре, но мы с Эдит проспали. Я вернулся домой около пяти и обнаружил его меряющим шагами тротуар перед нашим домом, замерзшего и злого, но не оставшегося с Утч. Он вскочил в свою машину и уехал прежде, чем я смог произнести хоть слово.
Всегда холодно, если встаешь с постели в три или четыре часа утра. Обычно, поцеловав на прощание Эдит, я тащился вниз. Ее дыхание всегда было немного кислым от сна, сигарет и вина, это был терпкий запах, как запах самой постели, и он всегда возбуждал меня. Внизу Северин вытряхивал пепельницы, споласкивал стаканы, загружал посуду в моечную машину. Разговаривать ему никогда не хотелось, даже просто сказать «спокойной ночи» не мог. Однажды, когда, судя по его судорожным движениям у раковины, я понял, что одевался слишком долго, он предложил мне взять с собой банку холодного пива. «Помогает прохаркаться», – сказал он.
И я шел домой к Утч, чье дыхание было сладким и до тошноты фруктовым. Наша кровать обычно была вся разворочена, матрасы чуть ли не на полу. И тогда уже я рысью бегал по дому – не вытряхивая пепельницы, а собирая огрызки яблок и хвостики от груш, сырные корки и шкурки салями, виноградные косточки и бутылки из-под пива. А ведь он прекрасно знал, как ненавижу я, когда едят в спальне! «Но и ты ведь знаешь, как он не любит, когда Эдит курит, – говорила Утч. – По его словам, ты оставляешь по всему дому пепельницы, дымящие, как печные трубы».
Некоторое преувеличение. Он был еще и маньяком-филофонистом, и его явно приводило в бешенство то, как я обращался с грампластинками. Он всегда сначала вкладывал их во внутренние конверты, так что получалось, что ты дважды должен вынимать каждую пластинку и дважды вкладывать обратно.
– Он думает, ты нарочно портишь его коллекцию, – сказала Утч.
– Также как с этими чертовыми формочками для льда, – сказал я ей. – Он ругает Эдит за то, что мы не заполняем их снова, господи боже. Мы пользуемся льдом, чтобы охладить вино, а он хочет, чтобы формочки заполнялись в ту же секунду, как только лед в них кончается.
– А вы так спешите, что даже не можете заполнить формочки? – сказала Утч.
– Господи Исусе! – воскликнул я.
Когда в эти предрассветные часы я видел Утч, распростертую на кровати, погруженную в себя, пылкую и истомленную, меня притягивала и она сама, и та страсть, которую, как я предполагал, Северин пробуждал в ней. Я подходил к Утч, всякий раз поражаясь желанию – в третий или четвертый раз за ночь.
Иногда она мне отвечала тем же, будто аппетит ее тоже не знал предела, будто запах Эдит исходивший от меня, возбуждал ее и делал наши знакомые тела по-новому волнующими. Но часто Утч стонала в ответ и говорила: «О боже, я не могу, ну пожалуйста, я больше не могу. Принеси мне стакан воды!» И она тихо лежала как раненая, боящаяся кровотечения, глаза ее выражали испуг, она прижимала мою руку к своей груди, пока не засыпала.
Эдит говорила, что, как и я, чувствовала желание, когда Северин ложился наконец в постель; она хранила для него тепло в том месте постели, где лежал я, и не могла заснуть, представляя его с Утч, хотя он подолгу ходил взад-вперед внизу уже после моего ухода. Когда он ложился, она мурлыкала и нашептывала ему что-то; ей нравилось его нюхать. А ведь мы находились в том возрасте, когда тело, становясь зрелым, пахнет уже не столь сладостно. «Секс-носы» – как-то назвал нас Северин.
Но Северин забирался в постель, как солдат, ищущий уюта в сыром окопе. Прежде всего ему требовалось очистить комнату от бокалов, формочек для льда, пепельниц, свечей. Эдит говорила, что все это он трогал брезгливо, как заразу. Потом целомудренно укладывался на свою половину постели; когда Эдит касалась его, он как будто съеживался. Она терлась об него, а он старался не вдыхать ее запах. Застенчиво, обиженно она отодвигалась и спрашивала:
– У тебя что, был неудачный вечер?
