– Да ты что?
– Ты заметила, что у него глаза не блестели?
– Нет. В смысле – не заметила.
– Но они у него точно не блестели... Поверь мне... Они не люди даже...
– Да ты что?
– Они как будто живут, а на самом деле спят. У них – все есть! А ты знаешь, как это, когда у тебя все есть?
– Не знаю.
– И слава богу, потому что это – конец. Ну представь себе на секунду...
– Представила. Хорошо.
– Дура!
– Знаю.
– Приставал?
– Брось...
– А что, в тебя вечно кто-то влюблен...
– Не ври.
– Правда.
– Как говорила моя бабушка: «Я всегда была на любителя».
– Тогда они все – любители.
– Что-то ничего такого я и не замечала.
– Да ты училась вечно как подорванная.
– Мне казалось, что все...
– Нет – ты училась, а все мечтали о тебе...
– Я многое пропустила.
– Думаю, еще не поздно.
– Поздно, я замужем. Давно и счастливо.
– Слишком давно и счастливо.
– Ну ладно, пойду работать, а то сегодня ни строчки...
– Опять как подорванная работаешь... Глупая ты. Все мимо тебя... Когда у вас премьера-то? Завтра? Ну, хотя бы завтра не упусти момент.
– Хорошо.
Я повесила трубку, посмотрела на Неву из стали, а потом на мальчика лет пяти, который накопал ложкой приличную яму в кадке под пальмой у моего стола. Его красивая мама неподалеку пила каппучино, и на ее верхней губе блестела белая пенка. Мальчик бросил ковырять землю и повернулся ко мне:
– Привет, ты здесь живешь?
– Да, а ты?
– Я с мамой. А мы были в Лондоне!
– Здорово!
– А правда, что Гайд-парк стоит миллион долларов? Что-то не верится! – Мальчик открыл рот, выпятил нижнюю челюсть и подвигал ею из стороны в сторону.
– Конечно, нет, он бесценен, он – национальное достояние.
– Нет, он больше чем миллион не стоит! Чего там – одна трава! Была бы пшеница... Нет, не стоит! – От этого движения челюстью казалось, что тело его тоже с этим не согласно.
– Я тебе говорю – ему нет цены...
– То есть как нет? – К нему вернулось привычное выражение лица.
– А так, его не продают, никогда не продавали и никогда не будут.
– Ну а если все-таки за большие деньги?
– Не будут.
– А за очень большие?
– Нет!
– А что там стоит? Трава да деревья... Понятно, почему не продают! Он за такие деньги никому не нужен!
Мальчик побежал в другой конец зала и подобрал там что-то с пола.
* * *
Фильм наконец закончился, пресс-конференция по его поводу тоже. Критики и журналисты боролись у фуршетных столов, когда у меня в сумке опять затрясся телефон.
– Ты в засаде просидела у меня всю ночь. Говорить можешь?
– Я на фуршете. Откуда у тебя мой номер?
– Все, что нельзя купить за деньги... Можно...
– Понятно.
– Интересно тебе на фуршете?
– Жуть...
– Тебя забрать?
– Зачем?
– Я пришлю за тобой машину?
– Нет...
– Не хочешь?
– Сложно все.
– Я хочу тебя видеть... Очень.
– У меня есть муж...
– Я тебя прошу.
– Извини, у меня вторая линия... Алло?
Муж откашлялся мне в ухо.
– У тебя опять был отключен телефон...
– Была пресс-конференция...
– Зачем тебе вообще телефон?
– Может, он мне и не нужен...
– Нет, я серьезно.
– И я серьезно – он мне не нужен.
– Ну хорошо! Я звоню, чтобы сказать, что завтра прилетаю в четыре, и если все будет в порядке – к шести в отеле. Поняла?
– Да.
– Во сколько завтра?
– В четыре.
– А в гостинице?
– В гостинице...
– О чем ты все время думаешь?
– Что?
– В шесть должен быть, поняла?
– Да.
– До завтра! Пока!
– Пока!
Хотела вернуться на другую линию, но потом просто отключила телефон. Совсем.
* * *
Утром наследник стоял, скрестив на груди руки, чуть привалившись на капот автомобиля, который перегораживал вход в отель.
– Привет.
– Привет.
– Ты куда?
– В Кунсткамеру. А ты куда?
– А я с тобой. Садись.
– Я пешком.
– Да зачем... Так удобнее.
– Я хочу пешком...
– Но так же проще...
– Давай, кто быстрее... – Я повернулась и пошла в сторону Дворцовой площади.
Он махнул водителю, снял пиджак и неловко пошел за мной. Что-то говорил, но я не слышала, так как рядом со мной громкий агрегат чистил асфальт. Площадь в эту рань была пуста, а Эрмитаж затянут зеленой сеткой. Как дорогой сундук в старой продуктовой авоське... Под ногами волновалась брусчатка.
– Подожди!
– Я никогда не знала, что в Зимнем есть внутренний двор. Вообще Питер – город внутренних дворов...
– Хочешь, чтобы нас туда пустили?
– Нет, я хочу так, как и должно быть – через решетку это наблюдать.
Еще не убрали с ночи мусор. Бутылки из-под пива и всяческая упаковка кричали о том, как весело здесь было вчера, а сегодняшнее спокойствие – субстанция кажущаяся и нереальная.
Мы обогнули Зимний в сетке и вышли на набережную. Справа, далеко за водой, лениво сиял купол Петропавловского собора.
– Такие места, как Кунсткамера, точно не открывают раньше одиннадцати... Пойдем до Исаакия... – Это была первая искренняя фраза, сказанная им.
На Адмиралтейском проспекте китайцы раскрывали шаткие столы для сувениров.
Через Александровский сад мы прошли до улицы Декабристов. У Исаакиевского собора стоял большой автобус, из него высыпали корейские туристы и сбились в кучу вокруг открытого багажника старого «жигуленка», откуда хмурый мужик продавал открытки.
Сели в ресторане гостиницы «Англетер». Иссакий дыбился за окном розовым гранитом.
– Храм мой храм молитвы наречется...
Через дорогу на мир смотрел портрет Пенелопы Крус в три этажа, рекламирующий тушь для ресниц «L'Oreale». Ее правое ухо не умещалось на фасаде и заворачивало за угол. От Исаакия оно казалось огромным, а от «Астории» – крошечным.
– Мне хорошо с тобой молчится...
– Да?
– Да. О чем ты думаешь?
– Об относительности всего... – Я обвела рукой вокруг.
– То есть?
– Вон тот человек, что вышел из храма, видишь, в полосатой рубашке... Смотрит на Пенелопу и думает, какие у бедняжки уши-великаны, а я здесь завидую ее детским раковинкам – и оба мы неправы и правы одновременно... Результат эксперимента напрямую зависит от точки зрения наблюдателя...
– Слушай, ты такая... У меня просто все внутри тает...
– Брось.
– Не брошу... Я тебя теперь не брошу...
– Пошли в Кунсткамеру.
– Давай. Куда угодно.
* * *
Мне казалось, что отвратительный запах, проникая под одежду, ползет у меня по коже.
Как обычно, в женский туалет стояла длинная очередь. Передо мной девушка с сумкой на толстой золотой цепи говорила уставшей женщине, широко раскрыв глаза:
– Я совсем не испугалась... Я думала, что страшнее будет... Может, фантазия моя слишком сильная, что ли... Но не страшно было... Правда... Совсем не страшно. То есть, конечно, можно было испугаться... По идее... Но я не испугалась... Подумаешь, зародыши там всякие в колбах... И дети... Может быть, толстокожие мы теперь такие, но мне страшно не было. Нет, совсем не страшно... Я помню, когда маленькая была, мы на помойке нашли младенца мертвого... Так он мне до сих пор снится... А тут... Ну совсем не страшно... Может, потому что они какие-то не цветные, что ли... Лет-то им сколько... В банках своих выцвели давно... А без цвета будто и не настоящие... Вот, наверное, потому и не страшно. А тот, на помойке, был яркий-яркий... Прямо фиолетовый или багровый... Не помню... Но точно цветной-цветной... Цвет – это сила...
– У меня тоже шок был, когда родители первый цветной телевизор купили. Мне тринадцать лет было... Настоящий шок. – Женщина провела рукой по волосам, будто проверяя, есть ли они там.
Тут дверь в туалет распахнулась, впуская в кафельный ящик наследника. Не успели бабы запаниковать, как он схватил меня за руку и выдернул оттуда – на улицу.
– Там же можно воздухом отравиться?! Ты что?
– Зато там история была замечательная...
– Никогда не думал, что ваша профессия настолько вредная...
– Нет невредных профессий...
– Есть.
– Ну, какая?
– Ну... Например, библиотекарь... Абсолютно безвредная...
– А вот и нет. Если бы я была библиотекарем, я бы уже давно, наверное, умерла...
– Что так?
– У меня зверская аллергия на книжную пыль... Я бы зачихалась до смерти...
– Ты как ребенок.
– Что?
– И мне это страшно нравится...
– Мне в гостиницу пора.
– Почему так рано?
– Ну, потому что ко мне сегодня... Почему я должна объяснять... Нужно, и все...
– Правда... Ты ничего никому не должна... А мне знаешь что понравилось в Кунсткамере?
– Теленок двухголовый?
– Нет... Панголин.
– Что?
– Панголин, обитающий в Индии и на Цейлоне.
– Кто?
– Manis pentadactyla...
– Что это такое?
– Животное.
– Животное? А то, что ты только что сказал, это что?
– Это то, что под ним написано было. Но больше на шишку огромную похоже... А латынь я в Меде учил, но так и не доучился... Смысла не было...
И тут я увидела, какие у него глаза – ореховые по ободку с зеленью к зрачку...
