ЧУХ
Никогда не забуду тот день, когда я покидал землю Магог. Накануне я переговорил с Языгу и убедил его идти со мной. Тот не был уверен до конца и считал, что идти нужно большой группой, запасшись достаточным количеством провизии, и обязательно ночью. В этом я был с ним согласен, но разной бывает ночь, и полночные часы отличаются от предутренних. Так я и сказал Языгу.
Оказывается, он знал, что некоторых людей тэнгэры считают верными, настолько верными, что оставляют вместо себя. То были особые шаманы, не находящиеся в услужении ни у одного из бегов, а взятые на тэнгэрово воспитание еще в детстве, когда выходили наружу их особые способности. Время их дежурства сбегуты обычно и использовали для побега.
Много интересного рассказал мне Языгу. Рассказал, что не только сбегуты уходят, но и обычные магоги покидают страну. Рассказал, что не всякий шаман пропустит, а только порченый. И что такого порченого нужно еще вычислить и одарить его, иначе не пропустит. Рассказал еще, что тэнгэры внимательно следят за своими верными людьми, проверяют их всякий час и жестоко карают за измену.
— Чем же обычно одаривают порченого шамана? — спросил я, с жадностью слушая рассказ Языгу.
— Они берут все, что можно, — начал объяснять он. — Глаз у них особый: они с ходу узнают, чего ты стоишь, и назначают цену. Но делают это осторожно — сначала изводят ненужными вопросами, а когда человек готов от этих вопросов со скалы броситься, прямо говорят, сколько и что с него требуется.
— А если это не порченый шаман, а верный?
Тут, по словам Языгу, дело было совсем безнадежное. Потому что порченый шаман тебя потреплет-потреплет, но пропустит. А верный шаман и трепать не будет — просто спросит с тебя заветное слово и, когда ты его вслед за ним произнести не сможешь, отдаст тэнгэрам. А те заберут тебя и схоронят так, что никто вовек не отыщет.
— Что же нам предложить порченым шаманам? — испугавшись, спросил я.
И Языгу ответил, что наперед никто этого знать не может. Один порченые берут золото, другие — строительные материалы, третьи — шкуры, четвертые — бурдюки с ойраком. Но все в конце концов берут то, что ты можешь им предложить, и в этом — наше спасение. Нужно взять то, что есть, а там разберемся.
— Будем надеяться, — прибавил Языгу, — что нам попадется порченый шаман, а не верный. Потому что с верным шаманом дело будет совсем безнадежное, все равно что чумной баран или еда, в которую попал песок.
В тот день мы зашли к Шмешу-хэхэхэю. Старик жил не в пещере, а в небольшом доме на краю долины. Домик был укрыт среди скал, даже вблизи трудно было различить его. Шмешу-хэхэхэй встретил нас ласково, сам разлил чай, предложил угощение. И тогда Языгу без лишних слов объявил о том, что завтра мы уходим.
В ответ Шмешу-хэхэхэй переменился в лице и промолчал. Языгу предупреждал меня об этом — что Шмешу-хэхэхэй переменится в лице и промолчит, потому что не хочет, чтобы Языгу уходил.
— Я стар, — промолвил наконец Шмешу-хэхэхэй. — Видать, помру скоро. Кто останется в потаенной долине? Кто будет наставлять и снаряжать в дорогу сбегутов? Некому. А если еще и Языгу уйдет? Кто будет в дорогу снаряжать и наставлять сбегутов?
— Серчай-карга есть, — несмело предложил Языгу.
— Серчай-карга тоже старая, — возразил Шмешу-хэхэхэй. — Лежит в своей пещере, охает. Кости у нее болят.
Мы с Языгу переглянулись, и он произнес:
— Уважаемый эхэхэй, вас никем не заменишь. Вашу мудрость ничем не заменишь. Ваши знания ничьими не заменишь. Но есть Срезай-углы, человек из хосуна Сиди. Он с нами давно. Он хороший воин и знающий проводник. Он может стать вместо меня. Он хороший воин и знающий проводник. Вполне он может стать вместо меня. Звать его Срезай-углы, он человек из хосуна Сиди.
— Срезай-углы совсем молодой, — проворчал Шмешу-хэхэхэй, но, кажется, только для вида. Было заметно, что он не подумал об этом человеке из хосуна Сиди. Какое-то время прошло в молчании, после чего Шмешу-хэхэхэй молвил:
— Ладно, Языгу. Хочешь — иди. Но помни: вернуться ты не сможешь.
— О том знаю, многоуважаемый хэхэхэй, — с поклоном произнес Языгу и тайком подмигнул мне. Нам удалось получить согласие главного человека.
Свои сборы мы держали в тайне, но весть о них очень скоро непонятно как распространилась по долине, и к нам стали приходить люди, прося взять их с собой. Все они уже принадлежали к той или иной группе, собиравшейся уходить, и знали точную дату ухода. Однако украдкой они приходили к нам и просили взять их с собой. Среди них были молодые и старые, женщины и дети — люди из разных хосунов, имевшие имя и такового не имевшие, нарекшие себя или нареченные другими. И всем им приходилось отказывать, потому что только вдвоем намеревались мы уйти.
Пришел и Срезай-углы, действительно молодой человек, молча сел в углу пещеры, стал смотреть на то, как мы собираемся. Посидев так немного, не выдержал и жалобно спросил:
— А мне что же делать?
— Наставлять людей будешь, — не глядя на него, ответил Языгу. — Провожать их сюда будешь. Это теперь твое дело. Этим заниматься будешь.
— Я тоже уйти хочу, — заупрямился Срезай-углы.
— Ты теперь не можешь уйти, — сказал я ему. — Шмешу-хэхэхэй старый. Видать, помрет скоро. Кто останется в потаенной долине? Кто будет наставлять и снаряжать в дорогу сбегутов? Некому. Вот и Языгу уходит, Шмешу-хэхэхэй его отпустил. Кто будет в дорогу снаряжать и наставлять сбегутов?
— Серчай-карга есть, — сказал Срезай-углы.
— Серчай-карга тоже старая, — возразил Языгу. — Лежит в своей пещере, охает. Кости у нее болят.
— Эхэ-э! — вздохнул Срезай-углы тяжко, встал и пошел вон из пещеры.
— Хороший вожатый будет, — довольно заметил Языгу, когда тот вышел. — Хороший проводник будет.
— Да, хороший, — согласился я с ним.
И мы продолжили наши сборы.
Наконец настал день ухода. С утра у входа в пещеру скопилось уже столько желающих отправиться с нами в дорогу, что невозможно было выйти наружу. Мужские, женские и детские голоса плакали:
— Мы с вами хотим!
Но непреклонно отказали мы всем и были обруганы. Лично мне слышать это было неприятно. На лице же Языгу ничего не отразилось, будто не слышал он, как обозвали его коровяком и копытнем. А мне было неприятно. Я бы взял с собой всех, если бы знал, что смогу провести их сквозь затворы тэнгэров. Но большие группы часто задерживали на границе. Об этом я им тоже сказал, но меня в ответ обругали лядвенцом и сусаком. Нет, не хотел я иметь со сбегутами никакого дела.
Большая толпа собралась в стороне поглазеть на то, как мы будем исполнять последние ритуалы перед уходом. Я не был сбегутом, поэтому просто сел на камень и не стал выполнять ритуалы. Но и Языгу ограничился тем, что отбросил прочь от себя щепоть земли и разжег большой огонь. В этот огонь он положил порог от своего прежнего дома, как это, по преданию, сделал сам Сбегу. Огонь горел, люди стояли и не расходились, и мне стало грустно. Этим вечером уходили мы, но никто не устраивал дуй, не пел в нашу честь песни, не произносил здравицы. С грустью я думал о том, что некому провожать меня, некому произнести слов прощания. И на душе моей было тяжело.
Вечером мы заседлали коней, навьючили на них мешки с нашим малым добром и подношениями порченым шаманам и тронулись в путь. Солнце садилось, быстро холодало. Ни одной живой души не было в долине. Даже Шмешу-хэхэхэй не вышел к нам. В глубине некоторых пещер был виден огонь — там грелись у очага, готовили еду. Но никто не вышел к нам. Так мы уходили из потаенной долины сбегутов.
Затворные горы были недалеко. Их острые вершины вырисовывались впереди на темнеющем небе. Но я знал, что еще долго скакать до гор, потому что всякий в земле Магог знает: когда Затворные горы вблизи, путь до них далек, и наоборот, когда кажется, что Затворные горы далеко, до них совсем рукой подать.
Пару раз мы останавливались в лощинах и проверяли, не едет ли кто за нами. Всякое может случиться в степи. После рассказов Нишкни я стал пуглив, всюду мнились мне безголовые духи, скачущие на лошадях, и безголовые лошади, несущие духов. Но никакие духи, ни безголовые, ни с головами, за нами не неслись, и ни одной живой человеческой души не было об эту пору в степи — только мы, приближающиеся горы и звезды в холодной вышине.
Языгу знал, куда идти. Хорошего спутника я себе подобрал — верного, немногословного. А главное — знающего путь. Вот впереди обозначилась огромная гора. Никогда я не отличал ее среди других гор, а вблизи оказалось, что огромная гора высится над ними, возносит смутную белую вершину над другими. К ней мы и направлялись.
Вдруг Языгу резко остановил коня. Я подскакал к нему. Мой друг судорожно дышал, руки его дрожали.
— Что с тобой, друг Языгу? — спросил я его.
