Когда время вышло, я извлек кювету из кварцевой трубы, дал ей остыть, потом разболтал порошок в воде: из зеленоватого он превратился в желтоватый, и это показалось мне хорошим предзнаменованием. Я взял магнит и опустил его в воду. Каждый раз, когда я вынимал его, он тянул за собой хвост коричневого порошка, примерно около одного миллиграмма. Я осторожно снимал его фильтровальной бумагой и откладывал отдельно. Чтобы добиться убедительных результатов, надо было набрать хотя бы полграмма материала, а это несколько часов работы. К полуночи я надеялся процесс отделения закончить и сразу же приступить к анализу. Учитывая, что фракция намагничена (а потому, скорее всего, бедна силикатами), а также что времени осталось мало, я после некоторых раздумий решился на упрощенный вариант, и к трем часам утра результат был готов: вместо красного облачка никеля с диметилглиоксимом – внушительный осадок. Фильтрую, мою, сушу, взвешиваю. Окончательные данные пылают огненными цифрами на счетной линейке: 6 процентов никеля, остальное – железо. Победа! Можно обойтись без дальнейших отделений и без проверки в электрической печи.
К себе на «подводную лодку» я вернулся уже на рассвете, с трудом подавляя желание немедленно разбудить директора, позвонить лейтенанту, скатиться кубарем с холма на луг, мокрый от ночной росы. Мысли роились в голове, одна безумнее другой.
Я думал о том, что, открыв одну дверь, смогу открыть и другие, может быть, даже все; что мне первому пришла в голову столь гениальная идея и никто, даже в Канаде, даже в Новой Каледонии, не смог до такого додуматься. Я чувствовал себя непобедимым перед лицом врагов, подступавших ко мне все ближе с каждым месяцем; я радовался, что взял реванш, отомстил тем, кто объявил меня биологически неполноценным.
Но о том, каким образом мой метод можно применить в производстве, я не подумал, как не подумал и о том, что никель пойдет на создание брони и снарядов для фашистской Италии и гитлеровской Германии. И еще я не вспомнил, что совсем недавно в Албании были открыты залежи никеля, по сравнению с которыми на наши жалкие запасы можно было просто наплевать, а заодно и на мой проект, и на директора рудника, и на лейтенанта.
Приехавший через несколько дней лейтенант доказал мне, что мой метод магнитного отделения никеля ошибочен по существу, а директор, разделявший поначалу мой энтузиазм, охладел к моей идее и охладил меня, объяснив, что не существует промышленных магнитных установок, способных отделять такой тонкий порошок, а для крупнозернистого материала мой метод не годится.
Но история на этом не заканчивается. Даже после либерализации торговли и падения цен на никель во всем мире слухи о несметных богатствах, сваленных в той долине и доступных каждому, долго еще будоражили воображение. До сих пор в окрестностях того рудника можно встретить энтузиастов, не то химиков, не то алхимиков, которые по ночам набирают полные мешки горных отходов, чтобы потом молоть этот серый щебень, выпаривать, обрабатывать новейшими реактивами. Мечта о погребенном богатстве, о двух килограммах благородного серебристого металла, таящегося в тысяче килограммах отработанной и выброшенной горной породы, не умерла; она жива до сих пор.
Не исчезли и мои, написанные в ту пору, «минеральные» рассказы. Им выпала нелегкая судьба, как и мне: они пережили бомбардировки, эвакуацию; я считал их потерянными и, обнаружив случайно среди старых бумаг, не смог выбросить и включил в эту книгу. Среди историй, связанных с моей профессией химика, они как сны заключенного, мечтающего о побеге.
Меня зовут Родмунд, моя родина далеко отсюда, она называется Тьюда. Мы, по крайней мере, так ее называем, а наши соседи, точнее, враги называют ее иначе: кто Сакса, кто Немет, кто Аламан. Моя страна совсем не похожа на эту, в ней много лесов и рек, долгие зимы, болота, дожди и туманы. Все наши, я хочу сказать, те, кто говорят на нашем языке, – пастухи, охотники, воины; они не любят заниматься землей и презирают земледельцев, поэтому пускают стада на их поля, травят посевы, дома их разоряют, забирают женщин. Я сам не пастух, не воин и не охотник, хотя мое ремесло похоже на охоту. Оно связано с землей, но я не крестьянин, я свободный.
Мой отец и все у нас в роду по отцовской линии испокон века этим ремеслом занимались. Наше дело – искать тяжелые камни, иногда далеко от дома, раскалять их особым способом и добывать из них черный свинец. Недалеко от того места, где я жил, было месторождение таких камней, говорят, его открыл мой далекий предок, его звали Родмунд Голубые Зубы. В моей деревне все мужчины занимаются кузнечным делом, знают, как плавить и обрабатывать свинец, но только мы, Родмунды, умеем находить камни со свинцом, безошибочно отличать их от многих других тяжелых камней, которыми боги засеяли горы, чтобы обмануть человека. Они проложили под землей жилы разных металлов, но прячут их от всех, не выдают. А того, кто найдет их, боги не любят, потому что он становится им как бы ровней, и они стараются сбить его с толку. И нас, Родмундов, они не любят, но нам это все равно.
Я уже из пятого или шестого поколения того предка, что открыл месторождение, и теперь оно истощилось. Некоторые предлагали рыть галереи, чтобы узнать, куда идет жила, и уже начали копать на свой страх и риск, но потом прислушались к советам благоразумных людей и бросили это дело. Все отступились, все забросили ремесло, а я – нет. Как свинец без нас не может выйти на свет, так и нам без свинца жизни нет. Наше занятие приносит богатство, но рано сводит в могилу. Некоторые говорят, это потому, что металл проникает в кровь и мало-помалу съедает ее, а другие думают, что это боги так мстят, но только нам, Родмундам, не важно, что у нас жизнь короткая, зато мы богатые уважаемые люди и видим мир. Вообще-то, тому моему предку с голубыми зубами исключительно повезло, потому что месторождение возле деревни, которое он открыл, было исключительно богатым; по большей же части мы, искатели, еще и путешественники. Да и сам он, как мне рассказывали, пришел издалека, из страны холодного солнца, которое никогда не заходит, где люди живут в ледяных домах, а в море там плавают чудовища длиной в тысячи шагов.
Вот и получилось, что после того, как шесть поколений прожили на одном месте, мне пришлось отправиться на поиски камней, чтобы плавить их самому или чтобы учить других нашему искусству в обмен на золото: ведь мы, Родмунды, – колдуны, мы умеем превращать свинец в золото.
Я ушел один, когда был еще молодым, ушел на юг. Четыре года я проходил от одного поселения до другого, обходя стороной равнины, перебираясь из долины в долину, стуча молотком и не находя ничего или почти ничего. Летом работал в поле, зимой плел корзины или, чтобы прокормиться, тратил золото, которое взял с собой. Я уже сказал, что был один: женщины служат нам только для одного – рожать сыновей, чтобы род не угас, но мы их возле себя не держим. Да и на что женщина годится? Камни искать она не способна научиться, а если притронуться к ней, когда у нее регулы, она превратится в мертвый песок или пепел. Куда лучше девушки, которые встречаются в пути; с ними можно поразвлечься, провести ночь или даже месяц, не думая, как с женами, о том, что будет завтра. Свое завтра мы предпочитаем встречать в одиночестве. Когда тело женщины станет дряблым и бледным, когда у нее начнет болеть нутро, поредеют волосы, выпадут зубы и побелеют десны, лучше быть одному.
Я дошел до места, откуда в ясные дни была видна на юге горная цепь, и, дождавшись весны, направился к ней. Мне нестерпимо наскучила эта мягкая липкая земля, ни на что не годная, кроме как на поделки вроде глиняных свистулек, бессильная, лишенная тайн. Нет, равнины не для нас, а вот горы – другое дело. Скалы, эти земные кости, выходят наружу, они издают звуки под кованым башмаком, и можно научиться эти звуки различать. Я спрашивал у встречных дорогу, искал проходимые перевалы, интересовался у людей, есть ли в их краях свинец, где его продают, почем. Чем дороже мне называли цену, тем тщательней я обследовал округу. Кое-где даже не знали, что такое свинец. Когда я показывал им пластину, которую всегда ношу в суме, они гнули ее и смеялись, что она такая мягкая, даже интересовались с издевкой, уж не делают ли в моей стране из свинца плуги и мечи. Но чаще они не понимали меня, а я их. Хлеб, молоко, скромный ночлег, девушки, в каком направлении мне идти – вот и весь их разговор.
В разгар лета я преодолел высокий перевал. Солнце в полдень стояло почти над головой, а на лугах белели пятна снега. Когда я немного спустился, то увидел отары овец, пастухов, тропы, а глубоко внизу – долину; она тонула в темноте, будто там была ночь. Мне стали попадаться деревни, одна, прямо на горной реке, очень большая; сюда с окрестных гор спускались люди, чтобы менять скот, лошадей, сыр, шкуры и еще красное питье, они называли его вином. Я не мог удержаться от смеха, слушая их разговоры: не язык, а какое-то грубое бормотанье, слов не разобрать, будто звери перекрикиваются. Но, как ни странно, их оружие и инструменты похожи на наши, даже похитрее придуманы, да и сработаны лучше. Женщины тут прядут пряжу, как у нас. Дома каменные, не слишком красивые, зато прочные, но попадаются и деревянные. Они подняты над землей на несколько ладоней, потому что стоят на четырех или шести деревянных колодах с гладкими каменными кругляшами сверху. Если это для того, чтобы защититься от мышей, то выдумка неплохая. Крыши у них крыты не соломой, а широкими каменными пластинами, пива они не знают.
