– Я вас предсказал! – выкрикивал Кельтский. – Я предсказал!
– Юноша, за базар ответишь, – мрачно предупредил Супер. Не исключено, что ему послышалось: «Я вас заказал!»
Тем временем Кельтский извлёк из кармана зимних шорт сильно помятый журнал со своей повестью «Похвальный синдром» и предъявил Суперу:
– Вот. Страница 19, второй абзац сверху: «Всё шло хорошо. Мы шли за пивом. По первому каналу шёл супербоевик…» Заметили? Не просто боевик… Минуточку! Это ещё не всё! Буквально следующая глава, страница 26: «Супермаркет был уже открыт. Но там не принимали пустых бутылок…» Смотрите, здесь чёрным по белому: «уже открыт»! В сущности, я вас открыл.
– Не верьте ему, – вставила критикесса, выныривая из-под кельтского локтя. – Он всех дурит. Он пьёт отходы жизнедеятельности.
Кельтский, не умолкая, аккуратно въехал ей локтем в глаз.
– Кроме вас, я открыл уринотерапию, Высоцкого, Кастанеду и страну Финляндию…
– Вас тоже интересует жалованье? – предположил Супер.
– Меня устроит персональная стипендия.
К этому моменту светская беседа была уже невозможна, поскольку за столом начались форменные беспорядки. Силы ОМОНа в лице Постниковой стали причинять Лёве Кельтскому тяжкие телесные повреждения.
Захватив свои бокалы, мы с Супером эвакуировались к бару, где непьющий поэт упаивал чаем тоскующую Дашу Моргенштерн. Разговор, естественно, шёл о стихах.
– В том-то и беда, – горевала Даша, – что хорей здесь не совсем чистый и прозрачный, он уже в первом стихе лишён невинности и обезображен спондеем. А ведь мог быть чудный шестидольник!…
Наше появление вызвало у неё радость:
– О! Вот кто нам сейчас ответит… Как вы относитесь к скандинавским поэтам прошлого века? Только честно!
Саша Супер выдержал короткую паузу под фиалковым Дашиным взором и ответил как на духу:
– Я их просто обожаю.
– А кого именно? Кто самый любимый? – настаивала Даша.
Мне стало слегка не по себе. Даже спать расхотелось.
Супер медлил. Он казался растроганным.
– Понимаете, мне трудно выбрать кого-то одного. Их так много – каждый хорош по-своему. Допустим, Нильсен, Янссен, Нюландер… Разумеется, Линдрас. Эккман. Лильебьёрн. Да, чуть не забыл – Хендрикссон, Алафссон, Линдерберг…
– Потрясающе! – пролепетала Даша. – Где вы достали?…
– Простите. Я упустил из виду Ларсена. Он ведь сильно повлиял на тех, кто пришёл позже. Ну и, конечно, Абрахамсон. Но это уже старый состав.
– Я даже не слышала таких имён!
– Почти вся шведская сборная. Если хотите, могу перечислить норвежскую.
– Это уже несущественно… – неровно выдохнула Даша Моргенштерн. Она вдруг стала угрожающе красивой. Почти как Марина Корзова.
С той минуты она смотрела только на Супера. Влажно и трепетно. И с той минуты они вели себя поразительно слаженно. Не считая того, что, когда мы все вместе вернулись к столу и официант принёс горячее, Супер тотчас опрокинул грибной соус на Дашино дезабилье. До сих пор невозмутимый, он пришёл в ужас от того, что погубил дамский наряд.
– Ерунда, – успокоила Даша Моргенштерн, – ему уже почти триста лет.
Доели и допили наспех, потому что Суперу пришла в голову идея отвезти пострадавшую в лучший модный бутик и там переодеть.
– Ах, бросьте! Я люблю запах грибов. Он напоминает мне прогулки в Булонском лесу. Но если вам так уж не терпится меня куда-нибудь свезти, то поедемте в итальянскую прачечную!
Вечер в высшем свете закончился без видимых потерь.
Супер позвонил мне следующим утром, откровенно счастливый. Он даже сказал:
– Я теперь твой должник! Но, кстати, и ты – мой.
– Опять за рыбу деньги. Что там ещё?
– Ты вроде говорил про НЛО. Что, типа, можно к ним на борт попасть. А я тебя знаю – ты мужчина чисто конкретный. За базар отвечаешь.
Ревнивый бог случайностей
Минут за десять до моей гибели ко мне приблизился специальный агент Вадик Офицеров и сказал на ухо: «Игорь, я описялся. Только никому не говори!» Со стороны специального агента это был знак высшего доверия.
Если вам приходилось уже слышать о высадке первого человека на Венеру, об исчезновении чулок Люды Марченко и о результатах войны Алой и Белой розы, то это наших с Вадиком рук дело – мы этим занимались по-честному каждый день после «тихого часа». И в любом случае Вадик держал марку спецагента. Он, допустим, находил на земле пуговицу или окурок, смотрел в увеличительное стекло и проницательно сообщал: «Ну-ну». Мог ли я не восхищаться такой личностью?
Мне было неполных шесть лет, ему – шесть полных. В то утро, совсем не умея плавать, мы стояли по горло в реке, прыгали на месте, и он имел полное право описаться прямо в реку от радости. А через десять минут я погиб.
Излагаю вкратце хронику событий.
Две юные воспиталки ни свет ни заря пригоняют на пляж подготовительную группу детсада, дают команду «купаться!», а сами быстренько уходят заниматься личной жизнью, которая ждёт поблизости и пьёт пиво.
Дурея от счастья, мы толчёмся табунком посреди зелёной реки.
Река, совершенно безлюдная, занятая собой, уносится под мост, под уклон, куда-нибудь в заграничные страны. Девочки смеются и визжат как резаные. Спецагент сами знаете что. Вода на бегу толкается, подпинывает под коленки, вынимая галечное дно из-под ног.
Я только что взлетал спроста над уровнем восторга – и вдруг остаюсь один внутри огромного мутного изумруда. Там нет никого и нельзя дышать. Мне ещё смешно, я ещё пытаюсь нащупать гальку ногой. Но там даже нет верха и низа.
Проходят неописуемо долгие годы до того момента, как я нахожу себя в полном безразличии с открытыми глазами среди этой текучей зелени. Мне уже всё равно – всё одинаково зелено. Не двигаться даже приятно, когда тебя несёт и крутит, как ветку. Я вижу свою любимую младшую сестру, вечно сопливую хныкалку, мама заплетает ей косички. Наконец, я вижу сквозь воду чей-то белый купальник, худые белые ноги – они-то зачем здесь? – и с разлёта врезаюсь лицом в бедро воспиталки.
Она стояла в воде по грудь, умывая злое заплаканное лицо.
Кроме неё в этой части русла – по всей ширине реки – больше не было ни души. Я мог промчаться на полметра левее-правее и в сладком своём безразличии уплыть под мост, под уклон, в совсем заграничные страны. Она могла не выдёргивать меня на воздух и на свет, а с брезгливым ужасом, как утопленника, оттолкнуть.
Такую ничтожную вероятность жизни честнее было бы назвать невероятностью.
Уже на берегу из меня выливается примерно полреки.
Одна воспитательница глядит на другую страшными, дикими глазами, прижимая ко рту указательный палец. Плюясь и кашляя басом, как подобает морскому волку, я снова иду к воде, в сторону табунка. Здесь главное не опозориться.
– Это круто, – говорит спецагент Вадик. – Я так не умею.
В ювелирном магазине на Новом Арбате мне предстоит купить золотое кольцо для моей первой возлюбленной. Почему-то я решаю: кольцо должно быть обручальным. Хотя мы с ней обручаться пока не собирались.
Мне семнадцать лет, на мне ушастая шапка и пальто из «Детского мира» с оттопыренными карманами. В магазине душная толкотня. Под ногами чахнет апрельский снег, занесённый с улицы. На витринах – стерильное сиянье.
Продавщица говорит: «Гладкие кольца сейчас немодно». Рядом со мной дама в серебристой лисе примеряет массивный рубиновый перстень. Ногти у неё длиннее пальцев. «Гладкие совсем немодно, – настаивает продавщица. – Берите с алмазной гранью». Дама всё колдует с перстнем и ногтями.
Тут я слышу громкий маникюрный щелчок – перстень взлетает над моей головой и падает куда-то между нами. «Ни хрена себе!» – говорит дама в мехах, явно восхищённая пусковой силой своего маникюра.
«Коля! Закрывай двери!» – сигнализирует продавщица. Народ расступается, уважительно глядя себе под ноги, изучая слякоть на полу. Это, видимо, надолго. «Ладно. Пусть будет с алмазной», – говорю я продавщице, но ей уже не до моды. Можно сходить покурить. Лезу в карман за сигаретами – и нащупываю там ювелирное изделие. Тоже новости.
В магазине такой переполох, что мне не хватает решимости просто вынуть перстень из кармана. Поэтому делаю вид, что нашёл его на полу. «Охренеть можно!» – восторгается дама.
Я наконец ухожу на волю, согревая в кармане алмазную грань. На коробочку для кольца у меня уже нет денег.
Следующим летом мы сидим с моей возлюбленной у неё дома на полу, возле открытого балкона, и ссоримся насмерть. Это выглядит как спор на темы любви и самолюбия.
По всем раскладам, она старше и хладнокровней, а я моложе и вообще гад. Жара стоит египетская, поэтому оба спорщика почти голые. На ней, к примеру, только моё кольцо и моя же рубашка.
«Раз уж на то пошло, – говорю я, – то и пусть». – «Тогда пусть», – отвечает она. «Даже так?» – «Именно так!»
То есть уже слова звучат прямо непростительные.
