Сам Бадырин однажды исчез. Классная, с трудом подбирая слова, объявила на собрании, что он заставлял других мальчиков «лизать его переднее место». Могла бы и не стесняться. Мы все уже — по крайней мере теоретически — знали, что это называется «давать в рот». Как и много другого о половой жизни. Что, например, тёлка, которая у кого-то «взяла», потом становится «маститой», блядью, и с ней это могут делать все остальные.
Однако от самых глубоких знаний что-то меня берегло. Или я сам занял глухую оборону. В конце концов, я не был таким уж слабым. Я занимался беговыми лыжами, а потом конным спортом — в этом было, по меркам моих одноклассников, что-то почти небесное. Но не знаю, сколько я мог бы выдержать оборону в одиночку и вообще развиваться без каких-либо ориентиров, кроме журналов и детской библиотеки, в которой всё перечитал.
Если бы не пара учителей — на фоне невыносимой серости и тоски, — я бы, возможно, никогда не узнал, что есть другие люди и какая-то другая жизнь. Новая математичка, сразу прозванная Любашей, Любовь Владимировна, поставила класс — а не наоборот — с ног на голову. На её уроках парты сдвигали в круг, а выбор места (и само посещение занятий) были добровольным. Настоящая революция на тот момент — мы лишь незадолго до этого сняли пионерские галстуки. Успеваемость не пострадала. Любовь Владимировна приносила на уроки и зачитывала Карнеги — сейчас смешно, а кто его тогда знал в СССР, — Библию и, кажется, даже Борхеса с Кортасаром.
Потом мне повезло с учительницей немецкого — Софья Андреевна была на нашей промышленной Затулинке едва ли не единственной, повидавшей мир, четыре континента, соц- и каплагерь. То, что сложная судьба забросила её сюда, было для меня и моих друзей невероятным везением. Когда я спустя много лет стоял на стене крепости Кобленца, захотелось набрать её телефон: «Всё точно так, как вы рассказывали в шестом классе, вода на слиянии рек разного цвета, Мозель желто-зеленый, Рейн сине-чёрный…»
Что, пожалуй, даже важнее огромной эрудиции, Софья Андреевна — первый человек мира, которого я встретил. И первый человек без дома. Хотя дом, конечно, был — мы с парой одноклассников быстро стали там завсегдатаями. Я впервые пробовал там водку. Да. Я впервые выбрался с Софьей Андреевной на органный концерт. В клуб интеллектуальных игр. И многое ещё.
«Мы — дети того и другого века, поколение рубежа», — пишет мелом учительница литературы. Рядом с доской плакат: храм Христа Спасителя накануне взрыва и текст: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Это конец школьного средневековья, выпускные классы, такие же дикие, как и годы, на которые они пришлись. В наши головы хлынул неочищенный поток информации и политинформации, Агни-йога пополам с Зигмундом Фрейдом и Григорием Явлинским. Елена Львовна — одно из олицетворений противоречивого 91-го, чуть менее экстравертированный клон Валерии Ильиничны Новодворской.
Нина Николаевна вела экономическую географию (блестяще и светски) и добровольно-принудительные курсы русской религиозной философии (бестолково, с растущим православным фанатизмом). С ней я как самый умный десятиклассник области ездил на последнюю школьную олимпиаду СССР (вообще-то страны уже несколько месяцев не было даже на бумаге). Что-то случилось с нашими билетами, мы возвращались в Новосиб с приключениями, на переполненном поезде «Москва — Пекин», заплатив проводникам.
За один вечер мы с парой одноклассников расписали стену класса листьями и цветами — страшной мазнёй, по большому счету, — но нас только похвалили за инициативу и креативность.
Мы созывали школьный парламент и издавали эротическую газету. Мы, выпускные классы, практически самостоятельно выстраивали программу и выбирали учителей. (Кажется, теперь такое в средней школе снова невозможно?) И в результате получили аттестаты очень самонадеянными, очень начитанными, но не вполне готовыми к тому, что начнется после. Возможно, наше поколение сформировалось на волне потрясений таким деидеологизированным и лишённым каких-либо авторитетов, что просто навсегда остаётся в состоянии беспорядочного поиска.
Школа позволила физически выжить. В ней я встретил несколько людей, без которых не стал бы самим собой. А вот знаний и опыта она не дала. Скорее обеспечила множеством заблуждений. Так и вышло: половина страниц в книге детства чёрные или вовсе вырванные… Хотя самые важные части сохранились — оглавление, комментарии, списки замеченных опечаток. Хочется так думать.
Про Гамбург
В Германии провели опрос «Счастливы ли вы и довольны ли своей жизнью?». Самая высокая доля счастливых оказалась в Гамбурге — 77 %. Бавария отстаёт на целых 17 %. Хуже всего в Бранденбурге, там лишь каждый третий счастлив.
Какие теории могли бы объяснить подобное распределение? Только давайте не будем спорить об уровне безработицы — это было бы слишком просто. Вот ещё одна замечательная статистика. На среднестатистического немца в жизни приходится 6,3 сексуальных партнера. Гамбург лидирует не только по счастью, но и по числу партнеров — 10,4.
Weil kein Ich werden kann, wo kein Du bist
Вчера я наконец сформулировал этот вопрос. Нетерпение было таким сильным, что я сразу задал его близким людям. Всё равно нужно было спасать велосипед (самое спортивное занятие — останавливаться каждые десять минут и подкачивать колесо). Я бросил рюкзак на скамейку у канала Кайзера Фридриха и принялся рассылать sms:
Интересно: если сам не можешь быть счастлив, но можешь хоть кого-то сделать счастливым — чего ждёт от нас Бог?
Ничего удивительного, что ответы на такие вопросы не заставляют себя долго ждать. Тут же раздался звонок с острова в Северном море и пришло два текстовых сообщения. Единодушия между моими собеседниками не наблюдалось, хотя каждый по отдельности и был прав. Поэтому я умолчу об этом. Верно заметила фрау Керхер, ответившая, правда, не на этот вопрос, а на следующий, который ещё не был задан. В вольном переводе с немецкого: «Если твой конь подох — пора слезть с него».
Тадзио
Балет Ноймайера по «Смерти в Венеции» — рыхлый, распадающийся на хореографические номера. Как в фотографии рискованно смешивать солнечный и искусственный свет, так и в музыке — Баха и Вагнера. Но что меня потрясло, помимо предельной дозы гомоэротики, — передача переживания неуверенности и неловкости при встрече с красотой (и молодостью, но об этом лет через двадцать). Растерянность, страх жеста или слова перед лицом естественного, когда сам ты, — на девяносто процентов тела состоят из воды, — лишь социальная память, бесполезная и фальшивая. И если в чем-то остаётся смысл, то в том, чтобы продлить момент наблюдения, любования. Не обязательно самой любви, если ей некуда пустить корни.
Пляж
Пляж в Боберге — любимое место размышлений о тщете человеческого существования. Каждый раз меня поражает обилие старичков, кое-как ковыляющих по дюнам — в чем мать родила, следует понимать. Смотришь на такого и беспокоишься, что вот-вот испустит дух, — кардиостимулятор откажет на жаре или почечная колика случится… Но нет, этот Мафусаил подмигнёт тебе хитро, начнёт тереть свою пипиську — а та растёт, как у тинейджера. Одна старая сморщенная обезьянка бегала по соседству часа три подряд, то и дело почесывая свой стояк. Я не выдержал и указал: «Поделитесь секретом, как вам это удается, — виагра?» Кто-то услышал меня и заржал. Однако старичок не смутился, а с гордостью заметил: «Это у меня от природы!»
Встречи. Спустя два года увидел вернувшегося из Индии F. Амзеля. Мы поздоровались, он был в каких-то старомоднейших (либо суперстильных) купальных трусах в серую полосочку и в соломенной шляпе. С красивым и манерным мужчиной — а я думал, что он вернулся к женщинам или воздержанию. Бывает, что мы недоблагодарим. Реже бывает, что благодарность неуместна — зачем благодарить воду за то, что она мокрая, или ветер за то, что он свежий? Я мог бы рассказать F., что переломилось во мне к лучшему за пару недель знакомства с ним, но вряд ли его это хоть сколечко интересует. Он такой — прекрасный и неодушевленный.
Я разговаривал с видеооператором, который снимал и запомнил меня на европрайде в 2004-м.
И странное. Валяясь на своем пледе, я в какой-то момент зафиксировал, что меня внимательно рассматривают. Рядом на корточках сидел парень в безупречно белых брюках и строгой чёрной рубашке. Он не стал отводить взгляд. Я спросил: «И не жарко в строгом?» Парень на минуту задумался: «Да, жарко. Но ничего не могу поделать». Возникла пауза, мне нужно было обдумать message этого сообщения. И тогда он ещё внимательнее посмотрел на меня и сказал: «Если бы я выбирал тебе имя, то назвал бы тебя Тадзио».
Я озадачился: «Кажется, имя не подходит мне по возрасту…» — «А сколько тебе?» — «Мне тридцать». — «Вот не подумал бы». — «А тебе?» — по лицу я предположил бы, что ему не больше двадцати пяти: нежная кожа, в уголках глаз ни единой морщинки, чуть вьющиеся волосы, прикрывающие виски и лоб. «О, я гораздо старше тебя, — совершенно серьёзно ответил он. — Дело в том, что я и есть Густав, Густав Ашенбах». Я встретил его взгляд — серьёзный и спокойный.
