Жалуется: “Болит спина, поясница, отдает в правую ногу. Работа сидячая, все документы, документы… Встанешь — не разогнуться, скрючивает, как старика. Надо подлечиться, вот посоветовали к вам”.
Прошу раздеться, повернуться ко мне спиной. Он долго возится — стаскивает с себя одну рубашку, потом другую, какую-то страшную мятую футболку. Говорит, извиняясь: “Люблю тепло, я ведь южный человек”. Когда этот южный человек поворачивается ко мне спиной, то в глаза бросается прекрасная татуировка — на левой лопатке грозно задрал свой хвост… скорпион. Большой — с крупную мужскую ладонь. Трехцветный — сам черный, а грозный хвост — синий, жало красное. Красавец! Я прошу поднять руки вверх и потянуться. Такие своеобразные “потягушки”. Они мне нужны для проверки спинных мышц. Скорпион грозно шевелится. Говорю: “Прекрасная картина!” Он довольно смеется: “Я ведь тоже скорпион, родился в ноябре, но не кусаюсь. Зато шевелюсь”.
Вспоминается картинка из моей молодости. В пятидесятые годы я служил действительную. В моем институте не было военной кафедры, вот меня и загребли. В артиллерию. Пестрая собралась публика. Был тот период, когда в армию решили брать мелких уголовников — не разбойников или насильников, а так, случайную шушеру — хулиганов, “несунов”, карманников. Не профессионалов, а разнообразных любителей. У нас в роте был даже один фальшивомонетчик — Мишка Мужчинка. Это такая фамилия. У них полсела под Мукачевом были Мужчинками. Он заработал десятку, отсидел семь. За примерное поведение был досрочно выпущен. Сразу подался в армию, чтобы не светиться дома.
Парень был исключительно рукодельным: построил роскошный шкаф для каптерки, потом настоящий буфет-хельгу для дома ротного командира, сшил пальто с зимним воротником для жены начальника столовой и, наконец, смастерил удобный стояк для сушки сапог. Золотой человек!
А среди нас, простых солдат, славился двумя вещами: мог начистить ведро картошки за десять минут (нам всем на ведро нужен был как минимум час). Но главное его достоинство можно было наблюдать только в бане.
Представьте себе картину: на одной ягодице у Мишки красовалась озорная симпатичная мышка. Когда делался шаг, она стремительно “ныряла” точно в попу, а во время второго шага ее двойник шустро выскакивал из попы и весело устраивался на другой ягодице. Когда Мишка бежал, чтобы захватить в солдатской бане лучшую шайку или хорошую лавку, мышки так и сновали по его заднице. Восхищались все — от могучих лесорубов Карелии до учителей словесности из самой Москвы. Офицеры в баню не ходили, но сержанты им докладывали все подробности, и они Мишку глубоко уважали. Даже не наказывали за мелкие провинности.
Он мышками гордился и часто рассматривал их в зеркало. Спустит штаны и стоит задом к большому зеркалу, которое висело в Ленинской комнате. В руке держал зеркальце для бритья и в него любовался. Два шага вперед, два — назад. Говорил: “Собственный мультфильм”. А еще рассказывал, что в тюрьме встречал человека, у которого на этом же месте был расположен бородатый и чумазый кочегар. Тот с каждым шагом забрасывал в ж...у полную лопату угля, а потом вынимал обратно. Мы все уважительно слушали. Народные умельцы. Кулибины!
Так что скорпион на спине моего пациента был слабым подобием “живых картин” на ж...е фальшивомонетчика. Однако когда обследуемый сиделец повернулся ко мне лицом, я увидел на его широкой волосатой груди выдающийся образец государственной татуировки. Цветной значок депутата Государственной думы. Масштаб 1 : 2, то есть вдвое больше, чем натуральный. Волосы выбриты квадратом, а на этом месте — российский триколор, который слегка колышется, как бы волнуясь от собственной значимости. А может, просто от дыхательных движений мускулистой груди, по-латыни — мускулюс пекторалис майор. Я пациенту так и сказал. Он подумал и ответил:
— Красиво звучит. Я, вообще-то, юрист, нотариус с высшим законченным. Мы латынь изучали. У меня была сугубо положительная оценка — твердая тройка. Без поблажек. Я в Дербенте учился.
— А зачем вам татуировка значка?
— Когда меня пригласили помощником депутата, я сразу решил — буду государственным человеком. По знакомству и сделал эту картинку.
— Молодец, и на хорошем месте разместил. — Тут я невольно вспомнил симпатичных мышек у моего сослуживца. — Как заходишь в Думу, воротник сорочки в сторону, показывай охране нужную часть груди и свободно проходи.
Эта мысль ему показалась смешной. Он захохотал:
— А вы, доктор, юморист!
“Как и ты”, — подумал я, а вслух сказал:
— Будем лечиться!
Фаина Гримберг родилась в городе Акмолинске. Поэт, прозик, драматург.
В 1975 году окончила филологический факультет Ташкентского университета. Автор пяти поэтических книг. Живет в Москве.
В “Новом мире” печатается впервые
Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.
Мой дед молчит,
и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.
Восточный он король,
и полководец его
индийский петух…
Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…
Он обрубает ветви шелковицы,
и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.
И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.
И полководец его,
индийский петух
минует светлый двор
Блестящим в пестроте, воинственным раджпутом.
И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,
Его советник, древний жук, огромный и усталый,
В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,
Читает “Збохар” — книгу тайную Каббалы.
Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.
Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой
скромной.
Внезапный острый блеск неимоверных глаз.
Темно его лицо коричневостью темной.
Он голову поднимет и распрямится, и на несколько блистательных минут
Из-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.
Глаза его так страшно и упоительно блеснут.
Глаза его, как сабли, так страшны и голы.
Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка,
и у него брюки старые — в дорожной пыли.
И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.
Но вот он опускает глаза,
и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня прямо
земли.
Богатство и власть у него,
как в сказках, у всех королей настоящих.
Ведь это Азия,
окраина,
свобода — улица глухая…
Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.
И музыкой уличной все это связать бы…
Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…
И вот звучание похорон или греческой свадьбы…
А когда он слышит музыку…
И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…
И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…
Я до безумия тогда люблю его лицо,
Так искалеченное в его детстве далеком…
Тогда он светел весь и светом осиян.
Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…
Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,
Открыто и отчаянно поют кларнеты…
В то утро поднимается рассветного солнца красный круг
И растворяется в сверкающие жаром переливы.
Мой дед молчит,
сжимая скрещенные пальцы смуглых рук.
И ты, наверное, такой же молчаливый…
Его отец — ветвистый карагач,
и целый жаркий день
