— Свой идеализм, профессор, держите при себе, иначе скоро вы станете здесь всеобщим посмешищем! — пробормотал Капитан и прислонил перед собой к солонке эмигрантскую газету «Свободный зитршек».
Вацлав отстранил недоеденный ужин.
— Это несъедобно.
— Давай сюда, — отозвалась Баронесса. — Лучше репа и картошка на свободе, чем шницель в советском раю!
Никто ей не возразил.
Вацлав залез на свое ложе и, не мигая, пристально смотрел в почерневшие доски потолка. На душе у него было муторно.
Серый мышиный зрачок Кодла, его длинный ноготь на мизинце и слова: «За молодца говорят его дела, а не слова…», «Эмиграция, мой друг, — это ожидание…», «Искать правду и говорить правду — не одно и то же…».
Вацлав чувствовал, что его одолевает усталость. Целый день сегодня он опять напрасно мотался по Нюрнбергу в поисках работы. А в прошлую ночь едва сомкнул глаза из-за сосредоточенной атаки целого сонмища клопов.
Капитан на своих нарах снова прибивал маленькими гвоздиками оторвавшуюся подметку башмака. Польская семья в углу переговаривалась шепотом, полным мягких шипящих звуков. Разговоры обитателей комнаты долетали до Вацлава приглушенными, словно он был отгорожен от них стеклянной перегородкой. Надтреснутый голос Баронессы выделялся как ведущий.
— …Только смотри, Гонзик, как бы ты и твои друзья не нахватали вшей. Это было бы несчастьем. Вы должны почаще стирать рубашки, — поучала Баронесса.
«Рубашки…» — вяло думал Вацлав сквозь дремоту, разморенный душной, сонной атмосферой барака. Две из трех его сорочек просто-напросто потерялись во время стирки в регенсбургской тюрьме. «Во что ты оденешься, пока будет сохнуть эта, последняя? — говорил сам с собой Вацлав. — Ты взял в рюкзак только самые необходимые вещи на дорогу, чтобы не обращать на себя внимание. Все, что понадобится потом, ты намерен был купить за границей. А теперь вот близится зима, и у тебя нет ничего теплого. Каким же ты был беспечным сумасбродом, не взяв из дому хотя бы полупальто!»
— Нет ли у кого почтовой марки? — ворвался в его мысли резкий женский голос.
— Кому вы опять написали? — послышался вопрос профессора.
— Еще остался в Германии с десяток фирм, у которых Баронесса слезно не просила помощи, — ответил за нее Капитан. — Каждую подачку она ухлопывает на марки. Блажен, кто верует.
— Беспокойтесь лучше о себе, чтобы вас не накрыли при ваших барахольских операциях, — донеслось из затуманенной дали.
Нестройные мысли, прерываемые мгновениями легкой дремоты, снова роились в его голове. В беспокойном мозгу опять всплывали многозначительные фразы: «Люди потеряли здесь больше, чем фамилию…», «Не пять, а пятьдесят сыновей Сватоплука…»
Вацлаву представилась обстановка «У Максима», за мраморным столиком Капитан. Он — бывший офицер чехословацкой армии, военный летчик — теперь вор!..
И все же, засыпая, Вацлав с радостным чувством вспомнил чуть-чуть раскосые глаза, темные гладкие волосы, выбившиеся из-под берета, едва заметные веснушки на скулах, очертания упругой груди под плащом, легкую походку, взволновавшую его. Вдруг ему представились вздрагивающие губы Катки, ее закрытые глаза и нежное тепло мягких рук, обнявших его шею…
Рука Вацлава под плоским соломенным тюфяком вздрогнула, как от электрического тока, а бледное похудевшее лицо расплылось в счастливой улыбке. Он уснул.
В одиннадцатой комнате укладывались спать. Только лысый череп профессора все еще светился за столом на темном фоне нар, да Гонзик все смотрел в сторону верхних нар, в углу, у окна. Ирена, сидя на сеннике, подпиливала ногти. Младшая, Ганка, наклонив растрепанную белокурую голову над консервной банкой, вылавливала последние куски тушенки и ела без хлеба. Аппетитный запах свиного сала распространялся под потолком.
Капитан, починив свой ботинок, вытащил из портфеля ломоть хлеба, отрезал кусок и накрыл ломтиком сыра. Заметив склоненную над столом лысину, Капитан перестал жевать, отрезал еще один кусочек хлеба, новый ломтик сыра и молча положил на стол. В этот момент шелковый безголовый павлин неслышно уселся на нижних нарах Капитана. В сумраке комнаты Гонзик увидел пылающий, выжидательный взгляд Баронессы. Профессор же, едва приподняв голову от книги, сказал:
— Благодарю! Вы очень любезны, Капитан, но я есть не буду. Гамсун когда-то так впечатляюще описал голод, потому что сам голодал. И мне не вредно познакомиться с этой особенностью жизни в Валке. Когда я попаду в Совет, мой голос среди сытых зазвучит убедительнее, если я познаю голод.
Капитан задумчиво пожал плечами. Глаза Баронессы светились, как два уголька. Капитан не мог не заметить этого алчного взгляда. Хмуро, молча, глядя куда-то в сторону, он протянул руку с бутербродом. Гонзик видел, как челюсти Баронессы, соблюдавшей приличия, быстро, без всякого чмоканья пережевывали кусок хлеба с сыром. Он не знал почему, но когда старая женщина кончила есть и не спеша легла навзничь, он вздрогнул, как от озноба.
Шлепая босыми ногами, Капитан подошел к выключателю. Он молча переждал, пока Ирена красила губы, и погасил свет. Гонзик, лежа одетым на сеннике, мог теперь без помех наблюдать за Иреной: полоса света, проникавшая через окно от уличного фонаря, освещала ее, и юноша мог любоваться нежным профилем, подбородком и выразительной линией ее губ. Ирена на ощупь поправляла прическу. Колеблющаяся тень от ее груди то нелепо увеличивалась на стене, то вновь сокращалась. У Гонзика пересохло в горле. Как похорошела Ирена в этом бледном потоке света! Парень почувствовал, как холодок пробежал по горячим ладоням, дыхание его стало частым, он старался не моргать из-за безотчетной боязни спугнуть это видение. Временами он чувствовал укусы то в бедро, то в живот и неистово тер эти места через одежду, думая, что так можно убить насекомое.
Вскоре две тени спустились с нар. Две пары туфелек простучали по направлению к двери, а потом дробью отозвались в коридоре. Гонзик, как ласка, соскользнул на пол, наспех обулся и на цыпочках выбрался наружу. Неотступно, как тень, он крался следом в ста шагах, дрожа от страха, что они обернутся. Но девушки шли прямо к воротам. Ирена была на полголовы выше. Ее тонкая талия и широкие плечи и теперь волновали Гонзика.
Гонзик прошел в ворота за девушками. Холодный ночной ветер пронизывал его насквозь. Молодой месяц, выбравшийся на чистый кусок неба, в бешенстве бросался на облака, рвал их в клочья своими острыми загнутыми краями. Автобус на главном шоссе отошел от станции в город и открыл стоявшую за ним группку людей. Гонзик замер на месте: знакомые силуэты девушек и тут же брюки, внизу стянутые гетрами, пилотки американской пехоты. Гонзик стоял в тени клена у края дороги, во рту у него пересохло, ноги ослабели. Подошел автобус. В потоке света, падавшем из квадратных окон, Гонзик увидел белокурые взлохмаченные волосы Ганки. Она повисла на руке одного из солдат, тот повернул к ней веселое лицо: оно было черным! От глубокого волнения Гонзик никак не мог разглядеть Ирену. Наконец ему показалось, что он увидел ее упругую икру в разрезе юбки, когда девушка ступила на подножку автобуса. Тут же Гонзик заметил пилотку, энергичное, радостное движение руки солдата, вскочившего в автобус вслед за Иреной.
Группка людей шла навстречу Гонзику. Он в замешательстве ретировался поближе к порогам лагеря, а когда прохожие миновали его, снова вернулся на свой наблюдательный пункт, занимаясь мучительным самоистязанием. Автобус уже ушел. Какая-то незнакомая девица осталась на станции. Судя по жестикуляции и обрывкам разговора, Гонзик понял, что она препирается со своим черным партнером. Негр улыбнулся, показывая крупные белые зубы, обиженно развел руками и вытащил из кармана банку мясных консервов. Девица успокоилась. Солдат подхватил ее под руку, и они медленно ушли в темноту по направлению к городу.
Гонзик обнял ствол дерева, прижал лицо к шершавой коре и зажмурился. Постояв, он уныло побрел обратно к воротам лагеря, спотыкаясь на ровной дороге. Сердце его до сих пор билось так, что стук его отдавался где-то в пересохшем горле. Во рту стояла горечь. Навстречу Гонзику двигались новые девичьи тени, но он поднял воротник плаща и ничего не хотел замечать. Необъяснимый стыд вдавил его голову в плечи, у него не хватало мужества посмотреть на девушек. Гонзик не помнил, как очутился на нарах. Он страшился взглянуть на то место, где еще так недавно Ганка доедала заработанные ночью консервы. Паренек прижал ладони к глазам, что-то горячее подступило к горлу, давило грудь, и вдруг из глаз его брызнули слезы.
Гонзик уткнул заплаканное лицо в грязный сенник, пахнувший старой, истлевшей соломой. Обветренные, загрубелые губы Гонзика помимо его воли механически, прерывисто шептали слова, которым когда-то давно учила его мать и которые он уже почти позабыл:
