— Ступайте… Мир вам…
После прощания с близкими он попросил сиделку выйти. Та все поняла, поцеловала в лоб и ушла, скрывая слезы. А он унял вдруг пробежавшую легкую дрожь в конечностях, однако не избавился от разливающегося по телу смертного озноба. Теперь холод бежал не от рук и ног, а зарождался под гортанью — там, где собрался, сосредоточился его дух. Перестав этому сопротивляться, он несколько минут прислушивался к плеску ледяных волн, пока не обнаружил, что их такт сопрягается с биением сердца, и от каждого толчка остывшая кровь сильнее студит тело, изношенное, проржавевшее, как консервная банка.
Потом он потерял счет времени, а вернее, считал его другим образом — насколько становился неподвижным и бесчувственным. Но от всего этого разум высветлялся настолько, что, казалось, в голове, где-то в теменной части, уже горит иссиня-белая лампа. И с усилением ее накала, с ритмом холодеющего сердца наваливался необъяснимый, безотчетный страх.
— Почему? — будто бы спросил Мастер, ощущая, как дух его, уже взбугрившийся у основания горла, внезапно утратил свою пузырчатую шипучую легкость, содрогнулся и начал каменеть, словно раскаленная лава в жерле вулкана, так и не выплеснувшаяся наружу.
* * *
Он очнулся от удушья, попытался разжать зубы, открыть рот, чтобы вздохнуть, и ощутил, как лицо — глаза, губы, нос, нижняя челюсть — все закаменело, покрытое чем-то сырым и тяжелым. Первой мыслью было: его опять мучают охранники, втоптали в землю, забили сапогами голову в болотную грязь и бросили умирать. И это осознание насилия заставило Мастера сопротивляться; он не в силах был поднять голову, но дотянулся рукой и стал отковыривать, сгребать вязкую, сохнущую массу. Наугад, скрюченными пальцами он зацепил твердую кромку возле уха и одним движением сорвал с лица облепляющую тяжесть, как коросту.
Перед глазами возникло чужое расплывчатое лицо, и тотчас раздался панический картавый голос:
— Он жив! Доктор! Вы сказали: он уже мертв, — а он еще жив! Он сорвал гипсовую маску!
Мастер сморгнул белесую пелену — рядом с незнакомцем появилась Лидия Игнатьевна.
— Господи…
— Пить, — попросил он. — Воды… Перепуганная сиделка сдернула с его головы бинт, которым была подвязана челюсть, приложила к губам край стакана, но руки ее тряслись, вода разливалась.
Тогда он приподнялся, высвободил вторую руку, сам сделал несколько глотков, после чего растер лицо, перепачканное гипсом, и мокрую грудь.
— Горит, — пожаловался. — Больно…
В изголовье оказался еще и врач, таращил глаза, мотал головой.
— Не может быть… Консилиум установил смерть…
— А я предупреждал! — прокартавил незнакомец. — Я же вам говорил, следует дождаться трупного окоченения!
Быстрее всех справилась со страхом и паникой Лидия Игнатьевна, схватила полотенце, стала вытирать лицо академика.
— Уйдите отсюда! Все уйдите отсюда! Оставьте нас. Только сейчас он обнаружил, что на улице свет — должно быть, раннее утро, ибо солнце доставало окна кабинета уже в седьмом часу. И это обстоятельство неприятно его поразило.
— Не хочу, — проговорил Мастер. — Зачем… рассвет? Неужели я…
— Да, уже утро, — уставшим и оттого почти спокойным голосом отозвалась Лидия Игнатьевна. — Как вы мучились, господи… И вроде бы все кончилось, пришел специалист снимать маску…
— Все болит, — признался он. — Почему я не умер?
— Вы умерли… В шесть утра был последний консилиум…
— Почему я… снова жив?
— Это знает лишь Всевышний…
— Мне больно…
— Сейчас позову доктора, поставит обезболивающее…
— Я запрещаю.
— Но у вас опять будут… страшные судороги… На это нельзя смотреть.
— Вы обязаны… исполнять мою волю.
Сиделка протерла влажным бинтом его лицо, заменила подушку, испачканную гипсом, поправила одеяло.
— Здесь вам будет тяжело, нет специальной аппаратуры. — Она, как всегда, подбирала слова. — В Москве открыли первый хоспис… Там есть все, чтобы облегчить… Если человек долго умирает. Я буду с вами, хоть месяц, хоть два…
— Прикажете мне… так долго мучиться?
— Врачи говорят, бывают и такие случаи. А в хосписе… специальное оборудование, медики. Я сейчас позвоню, и придет машина.
— Нет… Не смейте…
Лидия Игнатьевна вдруг опустилась в кресло и с женским участливым отчаянием воскликнула:
— Но еще одну ночь я не выдержу!
Это ее состояние тоже было знакомо: за сорок лет ее верной службы она несколько раз неожиданно бунтовала и делала попытки уйти, уехать, но всякий раз возвращалась, ибо жизнь ее становилась бессмысленной…
Умирающий дотянулся и тронул ее сжатый кулачок.
— Да-да, понимаю… простите… И оставьте меня одного…
— Я не могу…
— Это последнее утро… Обещаю вам… Хочется… рядом самого близкого человека…
У академика повлажнели глаза, но слез так и не накопилось — между век выступило нечто вроде белесого от гипса пота. Лидия Игнатьевна заметила это, будто очнулась.
— Ой, да что я говорю, боже мой! Конечно же, выдержу! Это слабость… Я буду с вами, буду! И ни в какой хоспис!..
— Ступайте… Отдохните и возвращайтесь.
— Нет, я на шаг не отойду!
— Прошу вас… Хочу побыть один.
— Как же я брошу?..
— Пожалуйста… И если умру, не снимайте маску. С оглядкой, качаясь и запинаясь, она удалилась, но оставила дверь приоткрытой. Мастер наконец-то успокоился, опустил веки и стал ждать блаженного состояния полной свободы. Однако не прошло и получаса, как вновь ощутил подрагивание рук и, зная, что за этим последует, напрягся, стиснул зубы, но не смог сдержать пульсирующей ледяной крови. Вскипевшая под гортанью огненная лава потекла навстречу холодным потокам, ища выход, стучала в ноги, в голову, взламывала горло, а не пробившись, растеклась по телу, испепеляя плоть…
В молодости ему казалось, будто он знает о смерти почти все. Орден рыцарей Святого Грааля, как и все полусамодеятельные ложи того времени, традиционно и основательно занимался оккультизмом, искренне полагая, что знание сверхъестественного — того, что составляет вечную загадку бытия, — это путь к самосовершенствованию, достижению особых личностных качеств. Разумеется, понятие смерти как неотъемлемой составляющей жизни привлекало особое внимание, и желание проникнуть в ее таинство было настолько велико, что Мастер когда-то лично проводил опыты с мертвыми телами и несколько раз специально присутствовал при кончине людей. Эти исследования* привели к тому, что он утратил последние, косвенные остатки веры, заложенные нормальной христианской семьей, — веры в Бога как в доброе начало всего сущего. То, что люди называли Всевышним и чему посылали молитвы, было всего лишь их мечтой, а миром изначально правило Зло, крылатое, многоликое, блестящее изощренным умом.
Вскоре он попал в Сиблаг, где получил прямое тому подтверждение.
Но спустя несколько лет, когда лагерная жизнь стала напоминать дурной сон, как-то незаметно отошел от прежних убеждений, и вообще все наладилось, встало на свои места — в конце концов, не мог же он говорить своим детям, кто правит миром!
И все-таки аналитический склад ума, разум исследователя не давал покоя, и вот теперь предстояло установить истину, ибо через всю жизнь он пронес веру в то, что смерть — это и есть момент откровения.
А оно, это откровение, казалось невыносимым. В муках он дожил до вечера воскресенья, окончательно измотал сиделку, которая уже не жаловалась, а с терпеливым, тупым упрямством продолжала исполнять свой страстный труд. И порою, видимо, уходила куда-то, поскольку однажды академик пришел в себя оттого, что чьи-то сильные руки встряхивали его искореженную судорогами плоть. И голос был:
— Встань! Встань! Подними голову и открой глаза! Он повиновался и увидел перед собой Палеологова. Только вроде бы другого, без комсомольского огня в глазах, — с челкой на левую сторону и белыми, рекламными зубами.
— Надеюсь, ты помнишь меня? Или успел забыть?
— Почему вы… так разговариваете? Я никому не позволяю…
— Потому что ты — труп! Пока еще живой труп! И давай отставим в сторону пороки, которые называются интеллигентностью… На смертном одре не до красивостей, скоро перед Богом предстанешь. А он с тебя спросит не как я. Спросит за все. Ты готов держать ответ?
— Уйдите… Я вас не знаю…
— Знаешь! — Палеологов бросил его на постель и оглянулся. — Мало времени. Поэтому нужно отвечать быстро. У тебя на рецензии была диссертация, докторская. А в приложении к ней — фактические материалы, карты, схемы… Фотокопии! Пачка фотокопий! Вспомнил?
— Через мои руки прошло очень много…
— Много! Ты по личному указанию Сталина создал ЦИДИК, который оказался нужным всем властям и режимам. Непотопляемый ЦИДИК, чтобы контролировать все научные работы по истории и филологии. Но больше всего он был нужен тебе! Ты рецензировал труды ученых и передирал свежие мысли! Все твои статьи и книги — сплошная компиляция! Ты, как насекомое, сидел на чужом теле и пил кровь! Что, неприятно слышать правду? А ты послушай, тебе никто ее не скажет. Но правда за правду: фамилия ученого, чей труд чуть в гроб тебя не уложил?.. Тебе придется поднапрячь память. Ну? Диссертация, из которой ты ничего не смог высосать? Потому что подавился бы! Вспомни, отчего у тебя случился первый инсульт!
