И потоптала всю рожь.
— А вот пирожков,— ласково предлагали жители деревни стремительно набегающим ЖДам.— А вот капустки.
Тем временем вторая колонна, державшая оборону у Дресвы, услышала перестрелку в деревне и поняла, что переправляться через реку никто не намерен, а вот в Дегунине началось, и снялась с окопанного места. Но на глинистом склоне, по которому карабкалась усталая пехота, она повстречала собственный третий батальон и, не разобравшись, вступила с ним в перестрелку. В это время из деревни с гиканьем вылетел Батуга, преследуемый ЖДами.
И потоптал весь овес.
— Куда!— заорал он с перекошенным лицом.— Своих бьете, хады!
Второй батальон одумался и с утроенной силой устремился в Дегунино, но в этот момент со стороны другого леса (там был еще другой лес) выкатилось несколько ЖДовских танков. Они медленно подняли башни, прицеливаясь. У варягов танки тоже были, но давно. Генералы их продали, а деньги хапнули. Настоящий варяг должен воевать без оружия.
— А вот картошечки!— закричали местные жители в сторону танков.— А вот помидорчика!
Башни плюнули огнем, и несколько снарядов, перелетев заговоренную деревню Дегунино, шмякнулись в том, другом лесу, где укрывалась третья колонна генерала Паукова. Послышались негодующие крики.
Чувствуя, что лес хорошо простреливается, третья колонна кинулась врассыпную, но заметила странную вещь. Только что они бежали по ровному месту — и вдруг оказались словно на дне огромной воронки. Земля словно встала дыбом, оставив их на дне глубокого оврага, вылезти из которого не было никакой возможности — трава отсырела, сапоги скользили.
— Воронка!— закричал капитан.
Тем временем и с Дресвой делалось что-то непонятное: она разливалась шире и шире, ближе и ближе подступая к деревне. Ее глинистый берег вплотную придвинулся к дегунинским домам, и второй батальон начал медленно сползать в воду.
Танки между тем перестали стрелять, поскольку начали вдруг уходить в грязь сначала по гусеницы, потом по башни — и скоро ушли совсем; экипажи успели выпрыгнуть и стремглав побежали врассыпную. С землей творилось непонятное: она норовила схватить за ноги.
Потрясенные увиденным солдаты первой колонны (которая, как вы помните, была потоптана Батугой и в беспорядке рассеялась по полю) ринулись в Дегунино, ища спасения. Вытаращив глаза, они побежали по широким дегунинским улицам.
— А вот сальца!— кричали поселяне.— А вот хлебушка!
ЖДовские силы вдруг почувствовали, что ни отступать, ни наступать, ни совершать обходные маневры больше не могут. Земля широко расступилась, как некогда Красное море, и, не особенно церемонясь, поглотила два батальона. Она отрыгнула их только за двадцать километров от Дегунина — солдаты были грязны, голодны и совершенно деморализованы.
И потоптали все сорго.
Однако часть диспозиции Паукова была все же выполнена. Жароносная дружина двинулась в сторону Дегунина, увидела танки, в ужасе свернула, уперлась в Батугу, в ужасе свернула, уперлась в Дресву, в ужасе свернула и в отчаянии кинулась в лес, где увидела поглощение ЖДовских сил и от греха подальше побежала во второй лес, в котором и очутилась в том самом болоте, в которое должна была примашировать с самого начала. Так что, как и написано в варяжских учебниках стратегии и тактики, примерно десять процентов всякий диспозиции в ходе боя выполняются безукоризненно.
Аша сидела у окна и прислушивалась к себе. Ребенок еще не шевелился, тошнота уже не подымалась, никакой опасности не было, и вместе с тем ей было сильно, сильно не по себе. Не от войны, не от штурма ждала она худа: волку в войне ничего не делается, и даже шальной снаряд не ударит в дом, где прячут волка. Да и не попадет снаряд в Дегунино: либо не долетит, либо перелетит. А все-таки было страшно, очень страшно: что-то во всем этом было не то. Опасность двигалась к ее дому, опасность пересекала поле, опасность плотным рыжим шаром подкатывалась к ее убежищу. Аша не знала, что это было. Волки все видят, не видят только самых старших; Аша была древнего, славного рода и увидела Гурова, но ни бежать, ни даже встать не могла. Ноги словно к земле приросли.
— Сметанки?— спросила хозяйка за дверью.
— После,— сказал Гуров и вошел к Аше.
Он пробрался в Дегунино с казаками Батуги, одним из первых. Долго искать дом ему не надо было: это Аша видела его темно и как бы размыто, он-то видел и ее, и ребенка во чреве.
Мало что понял бы сторонний человек из их разговора. Слова были те самые, используемые всеми захватчиками, но смысл их другой, ибо говорили они подлинным, коренным языком, в котором не сместились еще смыслы. «Зеленая вдова»,— говорил Гуров; «Отлично усиженный разбой, говорливый кран»,— испуганно отвечала Аша. «Разве не отстала раскосая корысть? Не увилял банный отклик? Не разомкнуть красных троп?» — «Вылей меня»,— отвечала Аша. Но тот, кто знал язык, услышал бы иное.
— Здравствуй, красавица,— сказал Гуров.— Как ни бегали, а встретились.
— Здравствуйте,— потупившись, сказала Аша.
— Кто я, знаешь?
— Не знаю.
— Врешь, знаешь. Не из простых девка. Зачем пришел, поняла?
— Поняла,— с трудом выговорила Аша.
— Сделаешь?— коротко спросил Гуров.
— Никогда, хоть убей,— ответила она.
Гуров понял, что разговор будет долгий. Он присел на лавку. За окном грохотало, и туда-сюда бегали обалдевшие солдатики, отвыкшие от боевых действий.
— Зачем убивать,— сказал он беззлобно.— Много нас, что ли? И так есть кому убивать, странников наших ловят, морят, знаешь?
— Видела,— тихо сказала она; в шуме он угадал скорее по губам. Вдруг все стихло — видимо, хазар ненадолго выбили из Дегунина, и бой переместился в поле.
— Ты хорошего рода. Не так бы нам с тобой разговаривать. Ваш род старый. Лес растит, землю заговаривает. Отец жив?
— Помер.
— Знатный был старик. Я самого не знал его, слыхал. Вас таких, почитай, не больше сотни осталось, кто плавать может.
Аша подняла на него огромные глаза.
— И сотни не будет.
— Ну так что ж ты!— вскочил Гуров с лавки.— Или не знала, с кем гуляла? Как волхву можно с северянином, да еще такого рода?! Кто б тебе слово сказал, если б ты от нашего понесла? Или нам не надо нового волхва? На руках бы носили! Но ведь ты понимаешь, что будет.
— Где мне понимать? Я по земле, сам знаешь.
Тут она не лгала. Их род, как и вся Сибирь, славился умением договариваться с землей, чувствовать ее, уговаривать, плавить, им удавалось выращивать хоть виноград в мерзлоте, хоть картошку на скалах,— но во всем, что касалось будущего, они были слепы и глухи; пророчества знали, но в исполнение их не верили.
— Ну, мне-то не ври,— сказал Гуров.— Или сама не чувствуешь?
— Я чувствую, что земля встала,— ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров верил земле и догадывался о некоторых ее намерениях, но все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.
— Ну уж и встала,— произнес он.— Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.
— Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?
— Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?
— Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.
— Это ты по ночам дрожишь!
— Я спорить не буду,— устало сказала она.— Все потом поймешь.
— Да хватит тебе!— вспылил Гуров.— Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет — про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.
— И что он сделает?
— Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.
— Делай,— усмехнулась она.
— И сделаю,— спокойно сказал Гуров.— Но я ведь не северный и не южный,— он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке.— Мне, знаешь, не праздник — людей мучить. Своих особенно.
— Так и не мучай.
— И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.
— Не верю,— сказала Аша.
— Тут уж верь не верь, а мне видней.
— Что тебе видней? Что ты знаешь?
— Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь,— от него нельзя.
— Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.
