С тех пор, как в мире перестали сходить с ума из-за нефти, воинственный восток уже не представлял особенного интереса. Он тихо превращался в историко-культурный заповедник, посещаемый специалистами и любителями старины. Периодические взрывы были неудачны, бомбы готовили кое-как, иногда оставался жив даже сам шахид, и книга его, написанная после неудавшегося теракта, уже не становилась бестселлером. Воевать в России горцам тоже было неинтересно. ЖД надеялись на их союзничество и даже обещали принять их в ЖД, но горцы не торопились заслужить эту честь. ЖДов они терпеть не могли. Завоевывать Россию им не хотелось, она была слишком большая, нефть ничего не стоила, и потому они ограничились захватом предгорий и некоторой части Кубани. Именно этот район — по умолчанию до сих пор русский — предполагалось отдать ЖДам после официального замирения. ЖД, конечно, не хотели, но выбор у них был, правду сказать, небольшой. Война еще тянулась, то тут, то там вспыхивали мелкие схватки, банды бродячих ЖД и странствующих федералов бродили по стране, никем не координируемые, и все ждали мира. Мира, однако, быть не могло, потому что от страны отделилась Москва. Она теперь жила своей жизнью, и ей не было никакого дела до исхода войны. Война иссякала сама собой, после генерального сражения о ней не упоминали даже по телевизору. Земля делала свое дело, медленно зарастая, заболачиваясь, скрывая следы исчерпавшей себя цивилизации и начиная все с нуля. В земле все перепреет. Горы стояли неколебимо, но кого они занимали? Можно было сколько угодно резать заложников и нанимать правозащитников — никто уже почти не глядел в эту сторону.
Как раз в тот день, когда губернатор и Аша шли через горы в азиатскую республику на берегу Каспия, чтобы там пересидеть осень и тихо родить, заложника поймать не удалось, и потому резали правозащитника. Среди горного пейзажа, на узкой тропе сидел полевой командир Рамзан и омывал себе ноги из специального кувшинчика. После этого обряда, сопровождаемого краткой проповедью о пользе мытья ног, он предоставил слово правозащитнице.
Это была седая, коротко стриженная, пожилая правозащитница, немного знавшая нравы горных народов, а потому примерно понимавшая, что сейчас будет. Между тем она надеялась, что если будет говорить хорошо, то ее, может быть, не зарежут, а ограничатся, ну я не знаю, бараном. Баран ведь тоже не моет ног. Правозащитница уставилась в камеру и дрожащим голосом стала рассказывать о том, как она любит народы гордого Кавказа. Она рассказывала о том, как они боролись за свою свободу, как в качестве послов мира входили в зал «Норд-Оста» и в школу Беслана, как раздавали заложникам кока-колу и шоколад, а зал украшали поддельной взрывчаткой, как со слезами на глазах умоляли тогдашнего президента прекратить войну, а в промежутках между обращениями не забывали пять раз в день мыть ноги. Это послы мира, повторяла правозащитница, настоящие голуби мира…
— Ну, хватит,— сказал полевой командир Рамзан и скомандовал оператору, чтобы брал крупнее. В следующую секунду он мастерски перерезал правозащитнице горло и швырнул тело в пропасть.
— Так будет с любым, кто не уважает пророка,— добавил он в камеру стандартную формулу и стал на молитву. Губернатор и Аша за ближайшей скалой боялись пошевелиться. Полевой командир Рамзан поднялся, кивнул оператору и удалился кормить правозащитников.
Это было одним из его любимых развлечений. Он выпускал правозащитников из сарая, где они содержались, и широким жестом кидал им репу. Правозащитники ползали по сухой земле, собирая репу, и продолжали о чем-то собачиться.
— Ну погляди,— говорил Рамзан оператору.— Разве это люди? Они же не люди, клянусь Аллахом.
Оператор кивал.
Губернатор и Аша беспрепятственно прошли через горы. Кроме короткой вспышки активности в четыре часа пополудни, Рамзан ничего особенного не делал. Конечно, он с удовольствием отловил бы пару заложников, но, правду сказать, ему было лень. Холодной ночью, под крупными синими звездами, Аша и губернатор проползли под колючей проволокой и пересекли никем толком не охраняемую границу.
глава четырнадцатая. Деревня Жадруново
Глубже и глубже шел Волохов со своей гвардией в среднюю Россию, называвшуюся так потому, что окраинная осталась позади. Устройство этой земли только теперь открывалось ему. Он понял, что в согласии с циклическою историей и структура ее была концентрична, подобно обожествляемому здесь дереву, и нарастала подобно годовым кольцам. Варяжский, хазарский или иной вражеский клин мог войти в эту древесину глубоко, но сердцевины ее не затрагивал; в сердцевине-то и находилось Жадруново, к которому держал он теперь путь.
Чем дольше он шел, тем лучше понимал замысел, небольшой частью которого был. Прежде казалось Волохову, что предназначение его в создании нации, которую надо четыре года или сколько уж там получится водить по российским пустошам; у Одиссея было море, у Моисея — пустыня, а у русского человека лес да поле, зеленая равнина, пересеченная извилистыми тропами и железнодорожными путями. В некий момент воссоединение с возлюбленной показалось ему важнее всякой нации, которая еще неизвестно, создастся ли; подумав, он рассудил, что одно другому не мешает — может, странствуя в поисках Женьки, он как раз и сформирует отряд истинных воинов, бесстрашных мужей. Путь его все сбивался с прямой линии на спираль, Волохова как бы сносило течением земли, не менее мощным и ощутимым, нежели водное: то между городами не было прямого сообщения, то приходилось спускаться вдоль разлившейся от дождей реки до моста, то, добравшись уже было до железной дороги, по которой попала в Жадруново его возлюбленная, он узнавал, что сообщение прервано, ибо таинственные партизаны постарались и тут. К Жадрунову он приближался медленно, но неуклонно, нарезая вокруг него сужающиеся круги; глубже, глубже в центр спирали погружался Волохов со своими людьми, понимая, что прямого пути в искомую точку у него нет. Странно устроена русская земля, у всякого тут свой путь: где один пройдет прямо, перед другим вырастет неодолимое препятствие, где одному мост — другому брод, третьему переправа, а четвертому омут; один может попасть в Жадруново прямым путем, другой кружит вокруг не один месяц, пока неумолимое тяготение не приведет его к месту; общего для всех маршрута нету ни для кого, потому-то и железных дорог тут больше, чем нужно, вся страна, как меридианами, оплетена их сетью, но если кому нет пути, то не доедет он ни по какой дороге, ни конным, ни пешим. Многие путешественники по России вспоминали о том, как водил их леший, сбивал с дороги буран, останавливал то мороз, то жара,— российская земля труднопроходима, хотя по природным своим кондициям мало отличается от всякой иной. Она сама решает, кому куда идти.
И Волохов доверился земле, понимая, что в Жадруново к Женьке она выведет его так и так, и уж верно, это зачем-нибудь нужно,— но попадет он туда не прямым, а кружным, спиральным ходом, теряя по дороге спутников и обретая знание. Он подходил к Жадрунову третий месяц — что ж было не подходить? Жарким и благодатным выдалось то последнее лето, и новым своим знанием, появлявшимся Бог весть откуда, Волохов знал, что оно последнее. Знал он и то, что есть жизнь и после,— но это будет совсем другая жизнь, столь отличная от прежней, что даже бледных ее контуров не мог он разглядеть в будущем. Словно пелена стояла между ближайшей осенью и будущей весною. Пока же все цвело, словно напоследок; Волохов шел прогретыми хвойными лесами, полями, в которых сладко пахло сухой травой и пылью, прозрачными пустынными березняками, в которых встречались ему подчас поселения странных людей, забывших, откуда они и как их зовут; шел, ничему не удивляясь и ни о чем не думая, не упуская из виду единственной цели и подходя к ней ближе, ближе, как спутник, обреченный упасть на Землю. И чем ближе он подходил, тем ясней понимал, что и за деревней Жадруново есть какая-то жизнь, но угадать ее невозможно, как невозможно из нынешнего лета увидеть будущее.
Он не то чтобы чувствовал Женьку, приближаясь к ней,— он знал о ее присутствии; вместо глухой пустоты ощущал он теперь странные сигналы, которыми она не то чтобы предостерегала его, а скорей направляла единственно правильным путем. Она не снилась ему и не говорила с ним мысленно; он чувствовал, что там, в Жадрунове, будет уже не совсем Женька, как и Фаусту в раю встретилась не совсем Гретхен, а всего лишь одна из грешниц, прежде так называвшаяся; но какая-то часть ее души была то ли самой живучей, то ли просто вечной, и эта часть находилась в сложном соотношении с его собственной душой, а потому и подавала искаженные сигналы, доходившие, как голос с того берега. Дальнее ауканье за туманом он слышал все ясней — а потому шел, хоть и знал заранее, что увидит не то, чего ждет, и вообще все будет иначе, а может, и вообще друг друга они не узнают, как было однажды предсказано.
