XV
Слово о том, под какими столами спать хорошо, а под какими — не очень, а также о простых пролетарских ванных и изысканных джакузи.
В столах я понимал, поскольку спал я иногда и под столами. Это ничего, что у них четыре ноги и они мешаются. Хуже спать под столом, если у него всего одна нога и разлапистая.
Но стол Евсюкова был из правильного племени — это была особая порода хороших антикварных столов. Они сохранились только на дачах — на особых дачах. В музеях их давно нет и на обычных дачах тоже.
А на особенных дачах — есть.
Правда, хозяева отчего-то всегда уверяют, что это стол Геринга. Сколько я ни видел таких столов на разлапистых ножках — все они были столами, принадлежавшими Герингу. Видимо, несколько товарных составов таких столов были вывезены в СССР из Германии.
Я видел и несколько десятков кресел Геринга. И то, посудите, как показывать гостям стул Геббельса. Видимо, это не стул, а стульчик —
с тоненькими худосочными ножками, гаденький, шатающийся на ветру. А вот Геринг был совсем другое дело. Геринг русскому человеку напоминал Собакевича. Оттого мебель, помеченная его именем, внушала уважение всякому — крепостью и долговечностью.
И вся она, как в известной сказке про Мойдодыра, снялась с насиженных мест и перекочевала в Малаховку, Жуковку и Снегири. Сдается, что единственное, что осталось удивительного — на родине этой мебели, — гора Брокен, на которой в Вальпургиеву ночь скачут голые девки.
Раньше на ее макушке стояли секретные советские радары, но и их вывезли и расставили в новых местах — все на тех же дачах, видимо.
Теперь в их чашах собирается дождевая вода и мирным образом утекает на грядки.
Но, возвращаясь к теме сна, надо сказать, что знатоки сообщали мне о пластиковых ваннах. В пластиковых ваннах, говорили они, спать лучше, чем в чугунных. Спал я и в чугунных. Пластмассовых тогда не изобрели. Лучше всего было спать в старинных ваннах в городе Ленинграде. Правда, в том случае, если не подтекал кран.
А в джакузи я попытался как-то уснуть — было холодно и пусто. Да и времени не было.
XVI
Слово о том, что галушки живут особой жизнью — точь-в-точь
как загадочная объективная реальность.
В эту минуту прошел хозяин с огромной бадьей — но в ней не было ничего. Галушки обещались на завтра.
Тогда, чтобы отвлечь внимание, Кравцов сказал кокетливо:
— Вы ничего не замечаете?
Мы ничего не замечали. Тогда он указал на свежий шрам посреди лба.
— Две недели в бинтах, — сказал он гордо. — Вам какую версию рассказать — официальную или неофициальную?
Мы не знали, какую лучше, и согласились на официальную.
Кравцов разлил вино и сказал печально:
— Я вешал теще жалюзи. Я боролся с ними, как с иностранным врагом. В тот момент, когда я было совсем победил их и ухватил за край, они сорвались со стены и ударили меня в лоб. Я залился кровью, и меня повезли в травмопункт.
— Эка невидаль, — сказал Рудаков. — Я тут боролся с буровым станком. Это тебе не станок для бритья.
— Вот придет Кричалкин с тортиком, он нам и не то расскажет, — сказал свое Синдерюшкин.
И действительно, не прошло и десяти минут, как от станции послышался вой удаляющейся электрички, а вскоре появился и сам Кричалкин. Тортик мотался в его руке, как гиря.
Никакой девушки с ним не было. Торт был неметафоричен, матерьялен и увесист.
Кремовый дворец в картонном поддоне был водружен на стол, а Кричалкин уселся на старый сундук и стал проповедовать.
— Не затупились ли наши лясы? — сказал Кричалкин. — Помните, что сегодня ночь накануне Ивана Купалы?
— Надо выпускать солнечных кроликов, — заметил я. — Особенно важно это делать в полночь. Или искать папоротник. Только, я думаю, все-таки надо его искать при свете дня. Но с огнем…
— Можно попрыгать с голой жопой через костер. — Рудаков, вкусив расстегаев, стал брутален. — Вон, кострище еще на ходу.
Мы перевесились через ограждение веранды и поглядели на кострище. В неверном мерцании догорающего костра там обозначились два черных силуэта. Это Гольденмауэр о чем-то тихо разговаривал со своей спутницей. Мы услышали только то, как он пересказывает какой-то сюжет:
— И старуха говорит Германну: “Поднимите мне веки”. Он поднимает.
— Эй, Леня, айда к нам вино пить! — позвал Рудаков.
Тонким нервным голосом Гольденмауэр отчеканил:
— После того, как вино декупировано, оно должно быть шамбрировано.
Видно было, что он недоволен вмешательством.
— Чё-ё? — напрягся Рудаков.
— Шамбрировано! — сказал Гольденмауэр тверже, но чувствовалось, что голос его дрожит.
Рудаков забрался обратно за стол, но было видно, что его проняло. Вот кремень человек — шамбрировано, и все тут. Стоит на своем, уважать надо.
— А мы завтра купаться пойдем, — сказал Евсюков, выйдя из кухоньки и сбрасывая с плеч полотенце — как пришедшая на работу одалиска. —Можно и сейчас пойти — в темноте… Только направо не ходите — там
я сор всякий кидаю, дрязг и мусор. Просто стыдно сказать, что там лежит, пока я не вывез на помойку.
XVII
Слово о том, что совершенно невозможно отличить официальные версии
от неофициальных не только в сообщениях властей, но и во всех прочих случаях.
Костер умирал, но мы решили все равно перейти туда. Не хватало лавок, и Кричалкин ушел, и долго его было не видно. Потом послышалось пыхтение.
— Это еще зачем? — спросил Рудаков, глядя на Кричалкина, что тащил огромное колесо.
— Я знаю, откуда это, — сказал хозяин дачи. — Рядом с нами стоит колесный трактор. С него все время что-то снимают. И как это Кричалкин догадался попасть в общую струю?
Мы с Рудаковым сели на колесо, Синдерюшкин на свою бадью, а Кричалкина выгнали.
Кричалкин ушел и явился через двадцать минут с бутылкой водки. Снова ушел и вернулся с синяком под глазом. Синяк светился в темноте, и я понял, почему его называют “фонарь”.
Кричалкин ушел опять. Мы устали за этим следить — непростая была жизнь у этого человека.
— Знаешь, кого он мне напоминает? — заметил Рудаков. — Был у нас под Калугой, в деревне, такой мужик по кличке Капустный вор. Капусту, значит, воровал. Этот Кричалкин — такой же. Нигде не пропадет. А ты, Кравцов, что скажешь?
— Я? Я лучше дальше про себя расскажу, — сказал печально Кравцов.-— Я лучше расскажу вам неофициальную версию моей истории. Мы отмечали день рождения на работе. Все шло как нельзя лучше, и в прекрасном настроении я решил пройтись. Вижу ночной магазин — как тут не зайти. Собираюсь прикупить пивка и тут вижу машину — не то что очень помпезную, а так себе, и вот к ней из магазина выходит молодая женщина. Вслед за ней из магазина вываливаются двое пьяных и начинают к ней, то есть к женщине, а не к машине, грязно приставать. Я, натурально, на защиту. Первого положил, а второй сам лег. Одно слово, не умеет молодежь пить.
Женщина трясется и жалобно так спрашивает:
— Вы меня до дома не довезете?
— Прав нет, — отвечаю.
— Ничего, — говорит. — Здесь два квартала.
Довез.
— А вы меня не проводите, — говорит она снова, а у самой ключи в руке дрожат. И вот я оказываюсь в ее квартире, да мне еще и коньяка предлагают выпить.
— Я, — говорю, — извиняюсь, но мне надо жене позвонить.
Звоню, а там вечное “занято”. Звоню еще, да все без толку. Ну, выпили тогда, потом выпили еще. Так пол-литра коньяка на двоих и уговорили. И тут я, сидя в мягком кресле, и заснул. Просыпаюсь, а на часах — пять утра. Хозяйка уже мне на кухне кофе делает.
Я собрался да и полетел домой. Жена встречает, стоит скорбно, с темными кругами под глазами. Уже морги обзванивали. Ну, я как на духу и рассказал честно свою историю.
— Ладно, — отвечает моя половина. — Пойдем на кухню, там котлетки еще с вечера остались. Хоть поешь.
Мы идем на кухню, но не успеваю я войти, как она хватает что-то со стола и бах мне в лоб. А это, между прочим, чугунная мясорубка. Я кровью так и залился. Ну, травмопункт, швы, на работе — официальная версия. Такие вот дела.
