Нет, не представляю, ответил я. Хотя мое воображение быстро нарисовало образ четырехлетней девочки, сидящей со скрещенными ножками на заднем сиденье, словно позабытая кукла, с пухлыми кукольными щечками и глазами, полными страха и недоумения.
Я не уверена, но, скорее всего, они прошли через площадь к зданию напротив и вошли внутрь, продолжала Аура. Я не помню, был ли кто-то на улице и как долго мама не возвращалась. Но когда она вернулась, то вытащила меня из такси и быстро понесла прочь, я помню, как уткнулась лицом ей в плечо. Наверное, я плакала. Думаю, это все, что я помню.
По словам Ауры, за прошедшие годы она бесконечно пыталась сложить воедино эти разрозненные фрагменты воспоминаний, в том числе и во время сеансов психотерапии. Она расспрашивала об этом происшествии и свою мать. «О-о-о, нет, hija, только не сейчас! — так Хуанита обычно отвечала на ее вопросы. Ты что, хочешь чтобы я поверила, что ты это помнишь? Ничего не было. Ничего-о-о!» Но однажды, когда Аура не успокаивалась: ма, ты тогда хотя бы вызвала полицию?! Хуанита ответила со взрывом фальшивого смеха: ну конечно! Любой бы так и сделал! Вызвать полицию! Чтобы они прихватили текилы и поздравили его! С чем поздравили, ма? — спросила Аура, а мать посмотрела на нее в упор и ответила: с удачным ограблением, с чем же еще?
Аура вертела в руках салфетку. Через некоторое время Она произнесла тихим, дрожащим голосом: Фрэнк, иногда мне кажется, что страх поглощает меня. Я перед ним бессильна. Ты же видел это, ты понимаешь, о чем я говорю.
Я встал из-за стола, пересел к ней и обнял. Я видел это, и увижу снова. Пять месяцев назад наш полуночный разговор о взрывах в мадридских поездах 11 марта 2004 года спровоцировал припадок, его она и имела в виду. На тот момент это был единственный припадок, при котором мне довелось присутствовать. В день теракта Ауры не было ни в Мадриде, ни в его окрестностях, но приступ дрожи и рыданий по поводу массового убийства людей не оттолкнул меня своей театральностью, наоборот, в нем было что-то волшебное, словно всевидящее святое дитя сопереживало людскому горю. Помнится, я тогда подумал, что каждый должен хоть иногда подобным образом реагировать на кровавые ужасы нашего мира. В следующий раз это произошло, когда зимним бруклинским вечером мы дома смотрели фильм о поимке Абимаэля Гусмана, главаря террористической организации «Сияющий путь», сыгранного Джоном Малковичем. В начале фильма Гусман сидит в своем мрачном укрытии и сеет оттуда смерть. В картине есть эпизод с крупным планом его воскового лица, зловещей улыбкой и змеиным отблеском в ледяных глазах — все это повергло Ауру в дикий ужас. Она отскочила от телевизора, забилась в угол кровати и, обхватив голову руками, начала неистово дрожать и рыдать. Не имело значения, что мы всего-навсего смотрели фильм с Джоном Малковичем: кровожадность Гусмана, его беспощадность к тем, кого он погубил, и даже извращенное удовольствие, которое он от этого получал, — иными словами, само зло словно просочилось в нашу спальню сквозь невидимую трещину в экране телевизора. Страх настолько поглотил Ауру в ту ночь, что я боялся представить, как она пережила бы это, не будь меня рядом, без моей поддержки. Подобные припадки, случавшиеся с ней всего пару раз за прожитые вместе четыре года, были похожи на непримиримую борьбу, ведомую ветеранами кровавых войн с накатывающими на них воспоминаниями.
После смерти Ауры я в какой-то мере унаследовал ее чувствительность к трагическим событиям. Обычно я не трясся и не рыдал, как она, но мне становилось плохо. Однажды вечером в Мехико я отправился на выставку, посвященную сороковой годовщине расстрела студенческой демонстрации в Тлателолько, после чего прошел несколько кварталов до места, где все это случилось. С одной стороны закатанной в бетон и утопленной ниже уровня улиц площади просматривался обветшалый жилой комплекс, малоэтажный архитектурный родственник Кошмарных башен; другая упиралась в археологический раскоп — руины Тлателолько: предположительно, здесь пять веков назад испанские конкистадоры оставили разлагаться в окрестных каналах и среди разбитых пушечными ядрами валунов сорок тысяч изувеченных тел туземных воинов. В день резни 1968-го солдаты крадучись пересекли раскопки и заняли позиции на самом их краю, и оттуда расстреляли людей на площади, в основном протестующих студентов, но также детей из соседних домов и других случайных прохожих. В день, когда я стоял там, где скрывались солдаты, площадь была почти пуста: немного рассыпанного мусора, тихо играющие дети, как будто все, кто жил неподалеку, решили в унисон замолчать, выключить радио и телевизоры, чтобы услышать нечто, надвигающееся на них. Мостовая была темно-серой, небо над ней чуть светлее, влажный тепловатый воздух словно дышал, а набрякшие дождевые облака походили на призраков солдат, снова готовящихся убивать. Даже криво нарисованные мелом классики казались зловещими, будто под ними был потайной ход. Я думал об Ауре и о том, что это место могло бы послужить пусковым механизмом ее страха. Смерть пряталась в каждом движении света и тени, носилась в воздухе, гоняла ошметки мусора по площади. Смерть, победившая жизнь, готовая с завыванием банши[14] соткаться из воздуха или молча спуститься к играющим на площади детям, или окутать весь мир.
Вероятно, в тот день я испытал лишь жалкое подобие того ужаса, о котором говорила Аура в японском ресторане. Тот разговор заставил меня лучше понять, насколько глубока связь Ауры с матерью, словно нечто спрятано в стальном сейфе на расстоянии двенадцати этажей под землей и только двое знают секретный код. Обязан ли я был в связи с этим разделить некоторые из чувств, испытываемых Аурой к матери, эту смесь жалости, восхищения и благодарного почитания? Что ж, я разделял. По меньшей мере частично. Для меня подобная степень интимности и доверия была внове: от меня требовалось всеобъемлющее внимание и одновременно концентрация на деталях, дабы не упустить ничего из жизни Ауры, ее прошлого и настоящего; я должен был постараться понять все, что Аура готова была мне доверить: предугадывать ее желания и защищать, быть всегда наготове. Верьте или нет, любовь была внове для меня. Как умудрился я дожить почти до пятого десятка, так ни разу и не познав, не почувствовав всего этого? Спустя чуть больше года после смерти Ауры я впадаю в панику от одной мысли, что теряю или уже утратил способность заботиться о ком-либо так, как того требует любовь.
У Хуаниты остался прах Ауры. У меня ее дневники. Она не подпускала меня к праху, а я ее к дневникам. Я не решался выносить их из дома и целыми днями рылся в текстах, сидя за столом, выписывая предложения и абзацы. Дневники ее детства порой сбивали с толку: пробуждаемая ими любовь отличалась от той, что я испытывал, была скорее отеческой. Возможно, это было заблуждением. Никогда не имевший детей, откуда я мог знать, что думают или чувствуют родители?
Я выписывал фразы вроде этой:
Нас называют bichitos!
— это запись, вероятно, из самого первого ее дневника, на нежно-голубой обложке которого красуются крошечная овечка и Малышка Бо-Пип из одноименного детского стишка. Bichitos — «букашками» — дядя Леопольдо называл стайку ребятишек в пижамах — своих троих детей, Ауру и новую девочку, — возившихся в его обнесенном забором дворе. Я представил, как Леопольдо наблюдает за ними: в руке обернутый салфеткой стакан бренди с содовой, тонкие, саркастические губы, обрамленные усами и козлиной бородкой, лицо по-родительски строгое и смущенное одновременно. Почему все это делало шестилетнюю Ауру такой счастливой? Потому что и впрямь забавно, когда с таким строгим лицом собственных детей и племянницу называют «букашками». Еще ей нравилось чувствовать себя одной семьей с кузенами. Аура с матерью уже около года жили в Кошмарных башнях, а Леопольдо жил неподалеку в Койоакане с женой, детьми и прислугой в отреставрированном доме в колониальном стиле, с желтыми оштукатуренными стенами и кладкой черного вулканического камня. Аура часто виделась с кузенами. Но когда Леопольдо развелся с женой, дети остались с ней и ее новым богатым мужем, и с тех пор Аура практически с ними не встречалась. (Кузены не появились на нашей свадьбе, и только один был на ее похоронах.)
В тот вечер во дворе играла новая девочка, Катя, высокая и симпатичная. Она держалась в стороне, словно не знала, как играть в салки, пока кузен Ауры Рафа за руку не втянул ее в игру, и тут уже никому было за ней не угнаться, она носилась по двору, как перепуганный олень. Отец Кати Родриго был высоким, жилистым мужчиной с прямой осанкой, черными волосами до плеч и острым взглядом миндалевидных глаз. Его медного оттенка кожа была темнее, чем у дочери; кожа Хуаниты была светлее, чем у Ауры. Хуанита и Родриго спустились в сад, чтобы пожелать всем спокойной ночи, и вместе куда-то ушли, а чуть позже «букашек» уложили спать. Утром, пока все завтракали и смотрели телевизор, Аура с нетерпением ждала возвращения матери, а Катя — отца. Наконец, около полудня они объявились.
