В этот раз путешествие должно было быть действительно особенным – у Цехоцких появилась машина, и без всякой отдельной платы они согласились брать нас с собой раз в неделю за покупками.
Зинка с нетерпением приплясывала возле двери, рассматривая в зеркале свое отражение в полосатой майке и белых шортах с золотыми якорями. Она готовилась к поездке все утро, как и я.
Когда папаша готовил банки и кульки, а мы сидели в хозяйской гостиной и красили ногти, Зинка сама спросила меня про этого самого йога .
Я флегматично улыбнулась, дуя на густой фиолетовый лак:
– Ты знаешь Оксанку, ну, эту блондинку, подружку йога?
– Угу, – тянется к блюдечку с арахисом, стараясь не повредить ногти.
– Так она не только его любовница, но и…
– М-м?
– Ты что, не знала, что он ее трахает? И вообще, он, оказывается, намного развратнее, чем мы только можем себе представить.
– А? – набивает рот арахисом, шелуха таки прилипла к ногтю.
– Он всунул ей туда шарик какой-то, и она с ним теперь все время ходит.
Выражение чисто детского ужаса, граничащего с отвращением, исказило ее лицо.
В Ялте было весело, шумно, жарко и хорошо. Мы с папашей вышли возле гостиницы «Ореанда» и отправились по своим делам, условившись встретиться у базара через два часа.
Nach Mittag Остается добавить, что день для меня закончился на очень оптимистичной ноте, и что я обнаружила в ванной, на самой верхней полке, почти полный флакон духов «Каир» с чудовищно приторным ароматом. Но учитывая мою абсолютную неукомплектованность в плане парфюмерно-косметических средств, данная находка может оказаться весьма кстати, когда дело дойдет до более серьезных рандеву.
Пока папаша, уставший после Ялты, спал, мы готовились к новой авантюре. Лампочка в моем мозгу зажглась и замигала волнующе: «Пора!»
Я целовалась с Гепардом…
– Значит, так. – Я сделала серьезное лицо, нависнув над жующей арахис Зинкой. – Мы сейчас приходим на пляж и потом нагло уходим. Задача ясна?
Девчонка энергично закивала. Вся моя великая антигепардовская партизанская война была для нее захватывающей игрой. Долгожданные перемены в ее отсеченной от благ цивилизации провинциальной жизни.
После обеда я провела с ней вступительную беседу, в сжатой и сухой форме передав содержание грядущей операции. Нимфетки на пляже. Приходим, купаемся, вызываем прилив крови к соответствующим частям тела у кое-кого и уходим. Альхен ее, вообще-то, дико не любил и говорил, что у нее ноги, как топорища, и совершенно нет талии, но… это все условности.
– Значит, просто пусть позырит на нас, а мы будем его игнорировать.
Зине эта идея очень понравилась, и, намазав губы одинаковой помадой, мы, принарядившись, двинулись на пляж.
Увидели совершенно одинокого Альхена и, не здороваясь, подозрительно близко прошли мимо, побросали свои вещи на соседний лежак и пошли купаться. Сперва вели себя жеманно и относительно тихо, но потом, под напором волн, забыли обо всем и вперемешку с водорослями и медузами в обнимку выкатились на пляж, икая и хихикая.
Альхен с любопытством поглядывал на нас обеих, а мы игнорировали его, точно как хотел папаша, взывая к моей совести, когда я качала права по поводу свободы и подтентовья. Мы сыграли две партии в «дурака», потом сушили волосы, то и дело поворачивая головы, чтоб молча и многозначительно подмигнуть друг другу.
Даже не глянув на мерзавца, ничего не понимающего и заинтригованного, мы, взявшись за руки, удалились с пляжа.
Домой мы пришли как раз тогда, когда папаша, еще спасительно сонный, чтобы не приглядываться к нашим спутанным влажным волосам и хитрым лицам, выходил из комнаты на кухню, чтоб заварить чай.
С крестообразными отпечатками простыни на своей алой воспаленной коже я плелась следом за папашей вниз по тенистой аллее санаторного парка. Мы были заняты неприятным разговором о скором сестринском приезде.
Сестра. Мрачное будущее. Вот тогда-то страсти точно закрутятся в лоснящуюся пружину – неправильно нажмешь – и отлетишь беснующимся чертиком аж до самого Киева. Они приедут через 3 дня на несносные 4 недели. И отец, о Боже, сказал, что попытается внушить мне некоторые moral principles, чтоб задумалась над тем, над чем раньше предпочитала не задумываться. Что он всерьез обеспокоен моим воспитанием и отсутствием каких-либо полезных интересов (мои бестолковые писульки не в счет), что я превратилась в обыкновенного, лишенного каких-либо амбиций подростка, к тому же неопрятного, забывчивого и необразованного. И ему где-то даже стыдно перед блистательной старшей, делающей завидную карьеру в одном из иностранных банков, воспитывающей прекрасную семилетнюю дочь (и мужа), что из младшенькой, несмотря на заложенный потенциал, ни черта не получилось.
– Ты же ничем не интересуешься! Тебя ничто не увлекает, не захватывает, – с пафосом сказал отец, когда мы спустились на пляж.
«Да уж… захватило так, что дальше некуда…» – подумала я, вспоминая свой сбивчивый, похожий на незаконченную мозаику сон, сложенный из кожаных кресел, высоких зеркал, искаженных в них, по-эльгрековски вытянутых бледных членов и порочного колыхания белесой непонятной жидкости, плещущейся о терракотовую плитку, какой был выложен странный бассейн в глубине сказочного дворца, где правил мой полуночный Альхен.
«Как же с вами сложно жить…» – думала я, вглядываясь в свежую прозрачность тихого утреннего моря. На предложение позаниматься французским я дала осторожный отказ. Гнусные и грустные мысли терзали меня, и невыученные вчера ma soeur est belle и c'est sa femme не находили своего места в моей перегруженной голове. Какие-то черно-белые узоры по полям скучного учебника.
Обрадовала явившаяся раньше обычного Татьяна. Хотя она была без бесовского сопровождения, мне все равно стало как-то спокойнее.
Визжа и обнимаясь, мы катались со скользкого, поросшего коричневой водорослью камня, почти как с горки. Соленая прозрачная волна зачерпывает меня, тянет куда-то, а рядом рыжей рыбкой дергается Танька и будто оплетает меня всю, как юная сирена. Причудливый танец кислородных пузырьков, золотистое жжение мокрого солнца, скольжение тонких холодных пальцев, наши спутавшиеся, рассыпавшиеся по плечам волосы.
Когда очередная волна перевернула меня навзничь, а рядом, визжа, барахталась Танька, пытаясь встать, мой взгляд привычным сканирующим маршрутом двинулся по пляжным окрестностям. Он стоял, опираясь о красные перила, и с нежным любопытством созерцал наши невинные забавы. Я махнула ему и была смыта ласковой волной.
Siesta И действительно не ходили.
Жара, осевшая пыль и скрежет первой цикады. Бабочка «аполлон» летает под окном. Уже пишу стихами. Асфальт тает под нашими шагами, и мы решительны и бесстрастны.
Запрещено выходить на улицу – воздух больше тридцати восьми градусов, а это слишком вредно для моего хилого организма. Лучше поспать. Нет, папа, спасибо, поиграю в карты с Зиной.
Играли в восхитительный бридж – из голубого неба, горячего солнца, клонящихся над дорожкой можжевельников и Зинкиной пушистой спины, снопа соломенных волос. Она скакала на два шага впереди меня. Мы спешили на пляж. Важное мероприятие, требующее от меня максимальной осторожности и изобретательности, а от девчонки – элементарного молчания.
Продираясь сквозь пахучие заросли, через каждые пять взволнованных шагов эту солнечную тишину прорезало ее несносно повторяющееся: «Я так боюся… я так боюся… я так боюся…»
– Перестань скулить! – не выдержала сержант Самаркандова. Видимо, для девчонки ряд ритмично повторяющихся звуков был чем-то вроде отражения той отчаянной пустоты, правящей в ее провинциальной, лишенной рисков жизни, но на меня подобное нагнетание действовало просто ужасно.
К тому же начал мерещиться какой-то далекий киевский придурок, решивший пообщаться со мной именно сейчас и в эти знойные секунды будящий отца частой трелью междугородного звонка. А ни на балконе, ни во дворе меня нет. И что тогда?
– Значит, так: ты купаешься, плаваешь, робыш шо хош или сидишь где-то в сторонке. Нет. Стоп. Чешешь вниз, на край пирса, и смотришь на нас оттуда. Дошло? Только не смей подходить к нам – Йог тебя боится и откровенничать не станет.
Дошло. У нас был час в запасе.
– Здравствуй, Саша.
Взволнованный и удивленный взгляд, осторожный поворот головы и приподнятое плечо.
– Как ты неожиданно…
Вера спала, трогательно свернувшись калачиком на погруженном в тень лежаке. Господи, сколько детского было в ней теперь, какая беззащитность!
Зинка, ничего не сказав, угрюмо потопала к пирсу и на какое-то время скрылась из виду.
Он глянул на меня так, будто всего час назад мы вылезли из постели: такой, знаете ли, родной, одомашненный, немного собственнический и довольно равнодушный взгляд.
