Женщина помоложе, с приветливым лицом, возразила из-за ее плеча:
— Они могут спать в амбаре, ma mere.[43]
— А? В амбаре? — переспросила старуха. Оглядела Хоуарда с головы до ног и прибавила: — Когда у нас стоят солдаты, они спят в амбаре. Деньги у вас есть?
— Денег хватит, — ответил он. — Я вам заплачу за хорошую постель для детей, мадам.
— Десять франков.
— Десять франков у меня найдется. Можно посмотреть амбар?
Старуха провела его через хлев в амбар. Это было большое голое помещение, пустое и неудобное, один конец, видимо, служил для молотьбы. Младшая женщина вошла следом. Хоуард покачал головой.
— Очень печально, мадам, но детям нужна постель. Придется мне поискать где-нибудь еще.
Он услышал, как младшая женщина зашептала что-то про сеновал. Услышал, как сердито заспорила старуха. Младшая сказала:
— Us sont fatigues, les petits…[44]
Обе отошли немного и стали совещаться.
Сеновал оказался вполне подходящий. Так или иначе, это пристанище, здесь дети могут выспаться. Хоуард согласился уплатить за ночлег пятнадцать франков. Хозяйки уделили ему молока, но еды почти не нашлось. Старик оставил детей на сеновале и пошел мимо пса за коляской, потом разломил купленный прежде хлеб пополам, дал половину молодой женщине и попросил размочить в молоке для детей.
Через полчаса он стал укладывать детей, стараясь поудобнее устроить их на сене. Вошла младшая женщина, постояла, поглядела. Потом спросила:
— А одеял у вас нет?
Хоуард покачал головой, он горько жалел, что оставил одеяло в автобусе.
— Пришлось все оставить, мадам, — сказал он тихо.
Она не ответила и тотчас вышла. Через десять минут она вернулась с двумя одеялами, грубыми, точно попоны для лошадей.
— Только не говорите матушке, — хмуро предупредила она.
Хоуард поблагодарил и захлопотал, устраивая детям постель. Женщина стояла и смотрела молча, лицо ее ничего не выражало. Наконец дети были удобно устроены на ночь. Хоуард оставил их, подошел к двери амбара и остановился, глядя во двор. Женщина стала рядом, сказала:
— Вы и сами устали, мсье.
Он устал смертельно. Теперь, когда его заботы на время кончились, он вдруг ощутил безмерную слабость.
— Немножко устал, — сказал он. — Пойду поужинаю и лягу возле детей. Bonne nuit, madame.[45]
Она ушла в дом, а Хоуард пошел к коляске взять оставшийся хлеб. Позади, из дверей, через весь двор пронзительно закричала старуха:
— Подите поешьте с нами супу, коли хотите.
Он с благодарностью принял приглашение. На угольях очага в кастрюле что-то булькало; старуха налила Хоуарду полную миску мясной похлебки, подала ложку. Он с удовольствием сел за тщательно отмытый и выскобленный дощатый стол и принялся за суп с хлебом.
— Вы из Эльзаса? — спросила вдруг старуха. — Вы говорите, как немец.
Он покачал головой:
— Я англичанин.
— Вот оно что, англичанин. — Обе посмотрели с любопытством. — А дети? Они ведь не англичане? — сказала старуха.
— Старший мальчик и меньшая девочка англичане, — заметила молодая женщина. — Они говорили не по-французски.
Не без труда Хоуард объяснил им что к чему. Они слушали молча, верили и не верили. У старухи за всю жизнь не было ни единого свободного дня; лишь изредка случалось ей выбраться дальше городка, куда она ездила на базар. Обеим трудно было представить, что есть другой мир, есть люди, которые уезжают в чужую страну, далеко от дома, только затем, чтобы ловить рыбу. А чтоб старый человек стал заботиться о чужих детях — этого они уж вовсе не могли понять.
Наконец они перестали его расспрашивать, и он в молчании доел похлебку.
После этого он почувствовал себя лучше, много лучше. Он церемонно поблагодарил хозяек и вышел во двор. Стемнело. На дороге все еще порой громыхали грузовики, но стрельба как будто прекратилась.
Старуха подошла за Хоуардом к двери.
— Нынче они не останавливаются, — сказала она, показывая на шоссе. — Позавчера в амбар набилось полно народу. Двадцать два франка нам перепало от солдат за ночлег, за одну только ночь.
Она повернулась и ушла в дом.
Хоуард поднялся на сеновал. Дети спали, все они сбились в один живой клубок; маленький Пьер вздрагивал и хныкал во сне. Он и сейчас сжимал в руке свисток. Хоуард осторожно вынул свисток и положил на молотилку, потом поправил на детях одеяла. Наконец он примял немного сена с краю, лег и укрылся пиджаком.
Прескверные четверть часа провел он, прежде чем ему удалось уснуть. Ну и каша заварилась. Прежде всего, большая ошибка, что он уехал из Жуаньи, но тогда это не казалось ошибкой. Когда выяснилось, что нельзя проехать в Париж, надо было сразу вернуться в Дижон и даже перебраться в-Швейцарию. Попытка доехать автобусом до Шартра провалилась, и вот до чего он дошел. Ночует на сеновале, с четырьмя беспомощными детьми на руках, да притом очутился как раз на пути наступающей немецкой армии!
Он беспокойно ворочался на сене. Может быть, все обойдется. В конце концов, едва ли немцы продвинутся дальше Парижа; а Париж на севере от него и послужит ему щитом тем более надежным, чем круче взять к западу. Завтра наверняка можно добраться до Монтаржи, даже если придется всю дорогу проделать пешком; десять миль в день детям под силу, если идти медленно, а двух младших время от времени сажать в коляску. В Монтаржи он отдаст маленького Пьера монахиням и сообщит в полицию о смерти его родителей. Из такого города, как Монтаржи, уж наверно ходит автобус до Питивье, а может быть, и до самого Шартра.
Всю ночь Хоуард опять и опять это обдумывал, порой ненадолго задремывал, было ему холодно и неудобно. Он совсем не выспался. Около четырех начало светать, слабый тусклый свет прокрался на сеновал, стала видна паутина, что протянулась между балками. Старик задремал и поспал еще немного; около шести он встал, спустился по приставной лестнице и ополоснул лицо у колонки. Неприятно, что подбородок оброс редкой щетиной, но бриться у колонки не хватало духу. В Монтаржи, конечно, есть гостиница; до тех пор с бритьем придется подождать.
Женщины уже хлопотали по хозяйству. Он заговорил со старухой — не приготовит ли она кофе для детей. Она запросила три франка за четверых. Хоуард заверил ее, что заплатит, и пошел будить детей.
Они уже бродили по сеновалу: они видели, как он сошел вниз. Он послал их умыться у колонки. Мальчик в сером замешкался. Роза с лестницы позвала его, но он не хотел спускаться.
Хоуард, складывая одеяла, взглянул на него, сказал по-французски:
— Поди умой лицо. Роза тебя зовет.
Мальчик прижал руку к животу и низко поклонился.
— Мсье… — прошептал он.
Старик посмотрел в недоумении. Еще ни разу он не слышал, чтобы этот малыш заговорил. А мальчик запрокинул голову и смотрел с мольбой.
— В чем дело, дружок? — спросил Хоуард. Молчание. Он с трудом опустился на одно колено и посмотрел малышу в глаза. — Что случилось?
— J'ai perdu le sifflet,[46] — прошептал мальчик.
Старик поднялся и подал ему игрушку.
— Вот твой свисток, в целости и сохранности. Теперь ступай вниз, Роза тебя умоет. — Он задумчиво смотрел, как малыш задом слезает по приставной лестнице. — Роза, умой его.
На кухне он напоил детей кофе с остатками хлеба, помог им справиться с более интимными потребностями, заплатил старухе двадцать франков за еду и ночлег. Около четверти восьмого он провел детей по одному мимо chien mechant и опять побрел по шоссе, толкая перед собой коляску.
Высоко в бледно-голубом безоблачном небе прошли несколько самолетов; Хоуард не понял, французские это самолеты или немецкие. Снова сияло ясное летнее утро. По дороге гуще прежнего двигались военные грузовики и раза два за первый час проехали мимо на запад пушки, их волокли усталые, взмокшие лошади, лошадей погоняли грязные, небритые люди в небесно-голубой форме. Беженцев в этот день на дороге стало меньше. Велосипедистов, пешеходов, целых семей в расхлябанных, битком набитых повозках по-прежнему много, но частных автомобилей почти не видно. В первый час Хоуард на ходу то и дело оглядывался — не идет ли автобус, но автобусов не было.
Дети веселились вовсю. Бегали, болтали друг с другом и с Хоуардом, затевали какие-то игры, поминутно рискуя попасть под колеса запыленных грузовиков с усталыми водителями, и старик все время был настороже. Становилось все жарче, и он велел своим подопечным снять пальто и свитеры и сложить в коляску. Роза, уже не спрашивая разрешения, шла босиком; Хоуард уступил просьбам маленьких англичан, позволил им тоже снять носки, но ботинки велел надеть. Он снял чулки и с Пьера.
Мальчик был по-прежнему бледен и молчалив, однако неестественное оцепенение как будто чуть отпустило. Он все еще сжимал в руке свисток и иногда тихонько свистел; Шейла порой пыталась отнять у него свисток, но Хоуард был настороже и не дал ей воли.
