– Я пришла… Я как раз хочу отговорить вас от всех этих дел. Бросьте из себя героиню-то корчить. Я таких-то героинь на Тверской повидала. Сегодня она геройствует, сутенера ни во что не ставит, а завтра – труп в подворотне. Выкиньте из головы этот терроризм сучий! Упросите Демыча, чтоб при кухне оставил, вместо Фадеевны. Ну вместо бабы нашей рябой. Да ей давно пора на пенсию, – бубнила и бубнила Никта в спину голой Воле.
– И не подумаю. А тебя, если ныть не прекратишь, ей-богу, рвану завтра. Мне Демыч только спасибо скажет.
Никта, забыв запереть комнату на ключ, ушла.
Воля вскочила с кресла, вывернула ключ из внешней замочной скважины, вставила в скважину внутреннюю, дважды ключ повернула, выключила свет, перетащила Андрея за руку через всю комнату, не раскрывая дивана, легла на живот…
Острое и неповторимое любовное переживание вспороло низы ее тела. Соприродное иному, непознанному бытию, может даже легкой летаргической смерти – оно входило ей в ноздри колеблющимся запахом диванной кожи, разрывало рот тайно зародившимся, тихо позванивающим криком…
Через полчаса Андрей, смертельно хотевший курить и боявшийся дымом привлечь охранников в Волину комнату, чтобы от мыслей про курево отбиться, заговорил:
– Ты думаешь, Демыч выпустил бы меня из лап, так вот красочкой-то измазав? Да ни за что. Но обдурил я его. Сказал – буду им помогать. И как раз по научной части. Он для эксперименту полбаллона краски на меня и вылил. Доверился, так сказать… Я ведь и тебя обещал к помощи склонить.
– Уже склонил… – Воля рассмеялась.
– Будет ржать-то… Так вот, обдурил я его. И как только виден быть перестал, рраз во двор – и на дерево. Видала? Рядом с дачей во дворе растет. Высокое! На дереве отсиделся, потом – на крышу, оттуда на чердак. А уж с чердака через балкон второго этажа – к тебе. Да только ненадежно все это. Надо поскорей отсюда выбираться…
– Погоди пока…
Притянув Андрея поближе, Воля пятерней захватила бороду, свободную руку перекинула ему через плечо, сделала движение, другое, третье…
Но не эти движения и не сладость с болью доставляли ей самое жгучее наслаждение! Впервые за долгие месяцы она словно лишилась неотступного и ненужного счета времени, лишилась забот, выпала из всех своих тревог и мыслей. Даже победно звенящая музыка века восемнадцатого, всюду ее в последние недели сопровождавшая, отступила за плотный, непроницаемый для криков и слов занавес.
К реальности Волю вернул Андрей:
– Я че думаю, – он осторожно покашлял. – Демыч с Аблесимом, ну с монголом этим, помощничком своим, да и все другие здесь на даче… Они под террористов только делаются, маскируются. Только вот зачем? Но ты не бойся… Я средство верное знаю…
От неожиданных этих слов Воля включила ночник около дивана. Андрей снова перестал быть виден. Так, из невидимого состояния, он и продолжил:
– Я, конечно, это еще не до конца понял, а только чую: не то что не террористы – не люди они! Демыч, еще до нашего приезда, где-то отловил дикого кабана, привел на дачу и загрыз. Ей-бо, как волк! Мне Фадеевна, баба рябая – она у них вольнонаемная – шепнула. Да еще философию, гад, при этом разводит, белиберду разную болтает. Я сперва думал – с перекуру. Потом вижу – нет!
Вчера сказал мне: «Вас, русских, не грядущий Хам и не грядущий Китаец победит. Ни-ни. Вас победит человекозверь. Собачий Сын, из нутра вашего вышедший, победит. Тут, говорит, один ваш писатель краем уха про нас что-то такое прослышал. Но изобразил как – умора. Какое-то превращение собаки в человека. Потом снова человека в собаку. Операции, наркоз, то, се… А на черта обычную собаку в человека превращать? Глупос. Да и сделано давно уже. Собака – собака и есть. Ну, когда она обыкновенная собака. А есть – как в сказочке вашей – Иван Собачий Сын. А есть мы – не известные вам, но наилучшие в мире твари! И существуем мы во всех концах земли. Среди любого народа существуем! А вовсе не как выдумка и выраженьице. Просто в последние десятилетия – прятались мы. Везде, во всех странах, прятались. Здесь, в России, к примеру – приезжими прикидывались: мы, мол, не здешние! Мы с Египту приехали! Но лишь подступит заветный час, час надлома и революции – мы тут как тут! Выступим из любого народа – и нате пожалуйста: спровоцируем, подстроим, подсобим!»
– Ты намучился, устал, еще рана эта… Брось про них, про подонков этих. Какие там неизвестные твари! Просто их кавказцы для теракта наняли. Двигайся ко мне. Что там завтра, кто знает…
– Нет. Ты погоди, послушай… Все эти революционеры – и Демыч с ними – они чего хотят? А хотят они абсурдизировать действительность. Хотят доказать: абсурд и смерть правят миром! Абсурд и смерть двигают астрономией, театром, всем остальным. Все абсурдно, а потому террор и революция – законны! И даже – как можно чаще надо теракты повторять, чтоб человечество от скуки само не подохло! Вот как эти мелкие твари, в революцию вместо гигантов и исполинов полезшие, думают! А теперь дальше послушай.
– Не хочу, не буду… Какие сейчас разговоры…
– Ну тогда выключи свет. Понимаешь… Всего несколько часов прошло, – а надоело… Невидимым быть надоело. Мука и глупость эта самая невидимость!
– Эк тебя на болтовню потянуло.
Она выключила свет, Андрей стал видимым, тише еще сказал:
– А ты все-таки послушай. Необычные же ощущения… Для науки сгодятся… Так вот: сначала-то мне жутко понравилось быть невидимым. Свобода, независимость, то да се. Может, потому еще, что отражение свое видеть перестал. Знаешь, как в последнее время бывало? Глянешь случайно в зеркало, а там – ничего хорошего. Ну, сразу мысли в чужую епархию и поехали. А сегодня, когда мимо зеркала прошел, и оно меня не отразило, подумал: «Собственный вид для мужика в России – обуза». Лучше оно, когда ты – «невидимый мужик». Никто не видит, а ты есть! Работу работаешь, кому-то там пособляешь. И не бежишь потом к зеркалу нос задирать. Вот, мол, какой я герой. Но это я только попервоначалу, в первые часы «невидимости» думал. А потом…
– Да ты и пробыл-то без вида телесного – всего ничего.
– А потом понял: человек не должен быть невидимым! Ни мужик, ни баба. Невидимый – значит Никто. Не-человек.
– Тогда, может, – ангел Божий?
– Не говори так, Волюн, брось! Сделали из меня при подмоге наших бывших спецслужб невидимку какого-то. А я не – хочу! Я – субстанция видимая! Я – есмь!
– Тише ты. Хорошо, Никта камеру слежения у меня сломала. Все равно свет сейчас включу, мало ли кто там за дверью…
Воля снова включила свет. Закинула длинную, загорелую, чуть толстоватую в колене, но на ее собственный вкус весьма привлекательную ногу, на спинку дивана.
– Да пойми ты, не могу я этой невидимости! Выключи свет! Сдери с меня эту краску, ну слижи хоть…
– Это я – сейчас, это с радостью… Всю, всю до капли слижу…
Через десять минут Андрей снова завел свое:
– Они тебя взрывать заставят. Это, конечно, на первый взгляд, плохо. И тебе не хочется, я знаю. Но не хочется потому – что мало чего в жизни ты повидала…
– Тебя вот вижу… – вырубила свет Воля.
– Да ты погоди, послушай! Может, я и не прав… А только всякие мысли в последние дни в голову лезут. Понимаешь? Не карнавальная революция, с бархатом, всяким другим тряпьем и масочками нужна. Не козлобородькина подстава. Не гавканье Демыча. Не жалкий взрыв – для понту! Взрыв нужен настоящий, огромный, очищающий все на тысячи верст вокруг! Понимаешь? Взрыв – и чистота! Взрыв – и полное отсутствие гнуси и грязи! А потом, из этого «отсутствия» – глядишь, новая и лучшая жизнь созреет. Так не Воскресение ли, вами, чудаками искомое (пусть мелкое, пусть частное) такой взрыв есть? Ведь и сама Вселенная взрывом творилась и создавалась. Потому-то во всем этом гадком терроре, но конечно не в мелком, не в зверином – есть что-то загадочное и влекущее. Ну, словно бы некоторая святость вновь создаваемого мира в нем ощущается… Да и потом, кто бы Вселенную взрывом не создал: Бог, Макрокосм, Иррационал какой-то – я тебе как астрофизик скажу: взрыв – это рождение… Взрыв – это…
– Не шути так. Кровь, мозги разбрызганные, оторванные пальцы… Какое тут сотворение мира? Ты на тело мое глянь, – она снова включила свет, – разорвет его на куски, и ни спины тебе, ни ног…
– А ты выше, выше ног смотри! Всюду ведь на земле царит планируемая смерть! Человеком планируемая! Божественную смерть – ее в план не вставишь. Она приходит нежданно. Красиво, я бы сказал, приходит! Совсем не то, когда смерть – чисто человеческая, и когда все только этой планируемой смерти подчиняются. Одни крематории! Города и поселки планируемых кладбищ! Естественная убыль, сухая статистика, все такое прочее… Так чем же смерть (и, возможно, новая жизнь) от богоподобного взрыва хуже? Только тем, что вне муниципалитетов, внеплановая?
В глазах у Воли уже стояли слезы.
– Ты отдаешь меня им… Всю, до клеточки… Ладно… Спасибо…
– Ну будет, шучу… Говорил же тебе – намаялся я в жизни, пока из астрофизиков «на землю» садился. Разорили меня кулачки столыпинские, догола местные фермеры колхозные раздели. Так я теперь и не ученый, и не землепашец. От этого и болтаю про взрыв. И брата мне жалко. Сотворит с ним Козлобородько что-то гнусное, чую. Я к нему в Пустое Рождество специально из-за Вальки приходил. Это пешком-то, каждый день! По местам нашим шел, печалился. Не хозяина места эти ищут – раба. А ты говоришь – взрывать не надо.
