Однако, первые ночи на станции я сильно нервничал. Я представлял себе старых хозяев, вдруг вернувшихся на место. Это был протрезвевший сторож и его странный спутник: человек в черной длинной рубахе, с бородой и гладким белым шаром вместо лица. Они долго выбивали ногами дверь кунга. Затем спутник сторожа превращался в серого злобного пони, который, гоготнув, хватал зубами меня за большой палец ноги и вышвыривал наружу. В конце моего бессонного кошмара, прихрамывая, я потихоньку шел обратно в поселок — и вдруг проваливался, протяжно летел, задыхаясь от встречного потока, кусая стебель тугого воздуха — и врезался в воду, из звездной глубины которой — сплоченной и упругой — никак не мог всплыть на поверхность.
Успокоился я только, когда такой страшной ночью неожиданно вспомнил одну историю. В детстве я обожал слушать истории друга моего отца — легендарного М.З. Не смотря на абсурдность, они почему-то мной твердо увязывались с какими-то сверхсильными реперными клиньями, которыми вот-вот должна была раскрыться вся моя будущая жизнь. Так вот, в 62-м году М.З. довелось служить под Херсоном, как сейчас я уже понимал, именно на такой радиолокационной точке. Локатор стоял в степи, окруженный двойной полосой отчуждения. Ни в самоволку, ни в увольнительное ходить было некуда. Вокруг — степь да небо. Локатор вращался, ощупывая лучом стратосферу. Он был настроен на обнаружение высотных самолетов-разведчиков. Солдаты были убеждены, что домой вернутся импотентами. Настроение на точке царило бедовое. Однажды за ограждение залетела неповоротливая дрофа. Ее выпутали из колючей проволоки, свернули голову и ощипали. Невдалеке от локатора вбили в землю кол. Насадили на него тушку и направили параболоид. Через десять минут солдаты разрывали на части дымящееся распаренное мясо.
Моя жизнь на станции протекала безвестно. Дальше поселка я не бывал, хотя была охота съездить в Коктебель, подняться на Карадаг, на который, казалось, рукой подать. Никто меня не беспокоил, гостей не случалось. Только однажды заблудившиеся велотуристы, вежливо пошумев у калитки, спросили дорогу на Козы.
Кругом склоны цвели мелкими цветами, камнеломками, дикими тюльпанами, маками. Аромат лимонного тимьяна, вдруг окрасив движение воздуха, уносил сознание в иные наделы солнца. Частенько я был занят, от нечего делать срисовывая цветы в тетрадку, выдранную из гроссбуха. Подолгу не мог оторваться от этого занятия. Прошлым июнем мы с Настей исходили юго-восток Калужской области, собирая на приокских лугах рисованный гербарий, — таково было одно из летних заданий на ее факультете. Я не умел рисовать, но стремясь ей помочь, стал учиться. И вот сейчас, как тогда, сидя по-турецки перед цветком, обложенным крестом чистых листов, для фона, — с остановившимся сердцем, я взглядывал в сторону, пронзительно видя ее сосредоточенный профиль, обнаженную прямую спину, полуоборот талии, грудь, поднятый локоть, пядь с зажатым карандашом, откидывающую назад волосы, нависшие над альбомом.
Рисовал я также Карадаг, окрестные холмы, обрывы, море. Пейзаж мне давался гораздо сложнее, чем цветы. Сама проблема контурной свертки многих планов панорамного пространства — в ранг листа занимала меня чрезвычайно. С каждой попыткой мне все казалось, что ландшафт вокруг дышит — живет и волнуется, размещаясь непосредственно поверх складок мозговых напряжений, получаемых от впечатленности зренья.
Однако, большую часть времени я проводил, сидя на обрыве. Как заколдованный, смотрел в распростертое закругляющееся по краям море. Следил за эволюцией карты бриза — летучих морщинистых пятен, мучительно подвижных как фигуры моих снов, которыми то оживала, то гасла поверхность моря. И смотрел за горизонт. Я словно бы полностью поглощался далью, обживая парящей ощупью неведомое, насквозь солнечное пространство. Однажды я вдруг обмер от страха. Там, за горизонтом зрения, происходило нечто ужасное: высоченная волна прозрачной горой накатывала на полуостров. В ней как во вскипающем стекле я видел унесенные, вздымающиеся верчением постройки, деревья, людей, птиц, вместе с ураганным, сжатым воздухом захваченных пенным гребнем. Я едва смог оторваться от видения — и опрокинулся навзничь, хватаясь за грудь ледяными руками.
На обрыве я встречал и провожал по всей длительности курса случавшиеся мимо корабли: танкеры, сухогрузы, каботаж и яхты. Один раз в море появились два сейнера. Судна полдня параллельными курсами колесили в окрестных водах. За ними неустанно двигалась стая дельфинов. Они ритмично выныривали, кортежем выстраивая упряжку многоточья. На следующий день на рынке я за копейки разжился малосольной хамсой, не доставшейся дельфинам.
Предшественника своего я часто видел в поселке. Он то слонялся в окрестностях рынка, там и тут подсобляя на разгрузке товара, то сам продавал какую-то снедь, но чаще день напролет удил бесполезных зеленух на пирсе перед пансионатом. Встретив впервые, я нашел его трезвым — и тем объяснил себе то обстоятельство, что он не сразу меня узнал. Наконец, надменность в его лице дрогнула оскоминой понимания. Я доложил, что все на станции в порядке. Он сухо кивнул и отвернулся. Отныне, чтобы не тревожить его воображение, я с ним не раскланивался.
Тем не менее, вскоре я безотчетно обеспокоился не столько манерами бывшего сторожа, сколько своим положением самозванца. Я разыскал на биостанции Зинаиду Андреевну. Она только что рассталась с экскурсионной группой, которую водила Тропой Здоровья по заповеднику. Перво-наперво я выразил Зинаиде Андреевне свою благодарность. В ответ она мне подмигнула, и тут я услышал такое:
— Бога благодари, дурачок, — и вошла равнодушно в экскурсионную контору.
Тем же вечером я завернул свои вещи в одеяло, приторочил его к раме с рюкзачными лямками и забрался ночевать в чашу локатора. Ночь была безлунная. Море едва угадывалось по прерывистым световым дорожкам, пущенным от наиболее ярких звезд. Я достал и зарядил ракетницу.
Очнулся от шопота. Кто-то возился у кунга. Потом ударил ногой в дверь, прокашлялся.
— Слышь, парень. Ты только не того. Ты сиди тихо.
Стукнула калитка. Я подсветил часы, снял с предохранителя ракетницу и замер.
Спустя безвестность — свет фар запрыгал по склону, описал дугу — и от тарана стрелы ворота рухнули под колеса автокрана. Развернувшись, самоходка дала место еще одной машине.
Орудовали трое. Один в будке автокрана, пронизанной лучами фар, заламывал туда-сюда пучок рычагов. Остальные суетились под стрелой, покрикивая «майна-вира». Крыша трансформаторной подстанции была составлена прямо на кунг. Фургон со скрежетом просел и слетел со сваек. В два приема трансформатор был загружен в грузовик. Кража двух тонн чистогана — двух тонн отменной, как на монетном дворе, трансформаторной меди заняла двенадцать минут.
В полдень я сидел в кабинете младшего следователя прокуратуры г. Феодосия. Передо мной лежала мятая ведомость материальной ответственности, на которой я признавал свою подпись.
Дача показаний взяла не больше часа. Пришлось писать объяснительную об утере паспорта. Мои данные проверили по телефону, связавшись с паспортным столом в Москве. Следователь, почти не взглядывая мне в лицо, разговаривал со сдержанной ласковостью. В конце фразы он поджимал губы. Принимая подписанный листок, вдруг прошептал:
— А теперь — рюкзак, вокзал, Москва. Ты понял? Хоть в собачьем ящике, хоть самокатом. Еще раз увижу — посажу.
XVII
И я провалился — не так далеко, как желал следователь, но глубоко и высоко настолько, что вряд ли по плечу физическим телам. До Москвы мне не было ни сил, ни ходу, — и тем я оправдался про себя, что вышел из маршрутки в Щебетовке, и за поселком, провожаемый лаем собак, резко взял в гору.
Перевалив через восточный водораздел горного массива Эчки-Даг, я вышел на дорогу, древнюю настолько, что в иных местах обочины подымались мне до глаз. Как позже объяснит Черный Полковник, ныне разрушенная оврагами, дорога эта вела из Отуз в Козы. Начиная с VIII в. — и до середины XIX в., до тех пор, пока не проложили почтовую дорогу, совпадающую с современным шоссе, ею пользовались хазары, протоболгары, османы, греки, генуэзцы и венецианцы, а также Сумароков и Грибоедов. Извилистый наклонный желоб ее был полон света. Солнечные лучи пронизывали густой свод, сплоченный из крон дубков и вязов. Спустя час я миновал родник — и передо мной раскрылось обширное плато, получившее у туристов прозвание Сковородка.
Скрупулезность всеохватного обзора, отворявшегося с каждой точки этой яйлы, поражала. Видна была каждая тропинка, каждый излом обрыва, каждая складка, скат, упад, лощина, каждый куст, каждое дерево давалось глазу в неправдоподобной отдельности, — сама толща воздуха над плато действовала как сложный оптический строй, не сужая обзора, принимающий в себя наблюдателя. Пронзительная, будто бы просеянная дымчатая прозрачность пронизывала сферу света над этим древним покатым пастбищем, разместившемся в крылатых объятиях синклинали Эчки-Дага, похожего на трехглавого ожиревшего фазана.
