По прошествии трех четвертей часа непрерывных усилий Жерар возвратился, дыша лишь чуть-чуть тяжелее обычного. Он прокатился вверх и, кроме того, вниз, просто как никогда, и завсегдатаи бистро «У Ковальского», у Венсенских ворот, могли бы засвидетельствовать эту его способность прокатиться вниз, иными словами, пропустить стаканчик-другой. Для вранья требуется хоть какой-то минимум мозгов, а мозги Жерара, постоянно осаждаемые его человеческими свойствами, исчислялись крохами, причем, похоже, последними. Поэтому он не сообразил купить жевательную резинку и сунуть ее себе в рот. Гектору пришлось увеличить расстояние между своим органом обоняния и речевым аппаратом шурина на несколько сантиметров, чтобы оказаться в состоянии выслушать рассказ о спортивных достижениях родственника. Дослушивать рассказ он, однако, не стал и прервал его весьма резко:
– Я знаю, что ты не выиграл гонку Уарзазате – Касабланка.
– И если ты мне не скажешь, с кем сегодня в пять встречается твоя сестра, я все расскажу твоей родне… А заодно и всем твоим дружкам-пьяницам!
Если Жерар и был чуточку мифоманом, все сходились в том, что он славный малый. Он не привык к тому, чтобы на него так наезжали (по поводу этой гонки уже когда-то велась полемика, но дело было давным-давно улажено и, как полагал Жерар, похоронено; хотя, конечно, ложь и клевета напоминают Лазаря, готового в любой момент вскочить со смертного одра в новом чудотворном освещении…), поэтому его способность отвечать дала небольшой сбой; он замешкался. Существует выражение, где говорится о затишье перед бурей; ну так вот, едва оправившись от того, что ему пришлось выслушать, Жерар яростно накинулся на Гектора. Выбив зятю два зуба, он остановился:
– Лучше поговорим об этом дома!
Гектор пытался всеми доступными ему средствами взять свои слова назад, но он уязвил Жерара в самое больное место. Вся Жерарова жизнь была в этой гонке Уарзазате – Касабланка, постамент, на котором зиждился смысл его бытия. Никакие компромиссы тут были невозможны, и в два счета оба столь различных образчика одной и той же семьи оказались в подвале у Жерара. Когда несколько раньше они спустились в этот самый подвал за дружеским велосипедом, Гектор не заметил на стене огромную афишу фильма «Молчание ягнят». И тут у него в памяти вспыхнуло смутное воспоминание о семейной псевдокино-любительской дискуссии, в ходе которой Жерар, чуть не со слезами на глазах, говорил о сценах заточения из своего любимого фильма.
В этом пространстве, в приближении агонии, Гектор вновь думал о тех мгновениях, когда плоть наконец освободила его от бесконечности, идентичной его жизни. Незабвенные мелочи первых мгновений его любви к Брижит были затуманены парами всепобеждающего, утонченно-деспотичного наслаждения. Он почти не чувствовал ударов, которыми осыпал его Жерар (существует такая странная стадия, на которой боль становится чувственностью), а кровь во рту превращалась в средство для мытья стекол. Он не умолял, он не произносил ни слова. Перетянутый веревками, словно контрабандный окорок, он тихо ожидал смерти на перроне, в надежде, что на этот раз она явится без опоздания. Смерть ему, разумеется, не грозила: если Жерар и не имел большого опыта в плане чрезмерной брутальности, он все-таки знал, причем именно благодаря своей любви к кинематографу, что гнусного предателя, угрожающего разоблачением, следует лишь очень сильно припугнуть. Поэтому он намеревался прекратить избиение, как только выколотит из своей жертвы вечное обещание вечного же молчания. Однако вместо этого молчания он видел перед собою улыбку. Гектор пребывал, по мнению истязателя, в извращенном экстазе, открывая для себя почти мазохистское наслаждение. Жерар недоумевал: в «Молчании ягнят» жертва не улыбалась; правда, там ее резали на куски, но все равно после всех его усилий (кулаки болели!) этот зять, скалящий все свои зубы (без двух), казался видением из иного мира. И внезапно Жерар дрогнул перед тем, кого истязал. В следующую минуту он бросился Гектору в ноги:
– Да, да, это правда… Я никогда не выигрывал гонку Уарзазате – Касабланка! Прости, прости меня!
Гектор возвратился из своего чувственного путешествия. Боль от ударов разом нахлынула со всех сторон. Он пообещал никому ничего не говорить; в любом случае, он даже не был уверен в том, что еще обладает языком, вообще способным произносить какие-либо слова. Он попытался встать на ноги, и Жерар поспешил ему помочь. Оба были смущены полной непонятностью только что пережитого. В схватке сошлись два безобидных человека; оба были уязвлены в самое чувствительное место. Для одного это была его потенциальная слава, для другого – эротический потенциал. Два безобидных человека, угодившие в ловушку амбициозного стремления любой ценой сберечь шагреневую кожу собственной жизни.
На том и расцеловались.
Гектор вернулся домой пешком, смутно находя географические ориентиры на своем пути. На улице на него оглядывались прохожие, чего с ним не случалось со дня его неудачного самоубийства; так что этот день можно было окончательно водрузить на антипьедестал Гекторова бесславия. Он зашел в аптеку купить что-нибудь дезинфицирующее и заклеить пластырем раны и ссадины на разбитом лице. Ран и ссадин было столько, что пластырь почти полностью скрыл лицо. По дороге он услышал, как кто-то сравнил его с Человеком-невидимкой. Это было глупо – разве можно походить на Человека-невидимку, коль скоро никому никогда не доводилось видеть этого самого Человека-невидимку.
Перед самым домом Гектор, к великому изумлению своих легких, закурил сигарету. Он курил по-взрослому, вдыхая мертворожденные завитки дыма. После сигареты – если с неба не свалится какая-нибудь женщина – можно было попытаться снова жить нормально. Его мысли начинали опять обретать стройность и связь друг с другом. Он уже жалел о том, что попытался шантажировать велосипедиста. Все было бы гораздо проще, если бы любимые женщины не мыли окон. Захлебываясь от любви, он бы смирился и простил этот сексуальный выверт. Может, они даже сходили бы на прием к психологу – специалисту по прихрамывающей супружеской жизни? Рассказали бы ему, почему нам так необходимы другие тела, чтобы жить дальше, и почему мы столь плотоядны и питаемся чужой плотью. Мы бы сначала сидели рядышком на диване, а потом доктор захотел бы выслушать нас по отдельности. Чтобы сравнить, чтобы обозначить проблему, чтобы понять, почему жена Гектора, женщина столь эротичная сама по себе, испытывала потребность в том, чтобы ее брали стоя в семейной гостиной. Ведь должна же существовать какая-то причина.
Гектор вновь почувствовал боль. Он никак не мог смириться с тем, что скатился обратно к славным временам своего ничтожества. Как он мог согласиться на такое унижение? Мытье окон было бесподобно, но можно ли было оправдать им свое падение? Как в периоды острых приступов коллекционита, он поступался своим достоинством ради какого-то предмета. Он просто ничто, и как раз в тот миг, когда он обдумывал эту мысль, он прошел перед зеркалом, напомнившим о его невидимости. Я вещь, подумал он. Быть может, чтобы излечиться, ему следовало попытаться коллекционировать самого себя! Он хотел улыбнуться, но улыбка была заключена в дезинфицирующие повязки. Возвращаться домой не хотелось; он посмотрел, есть ли в окнах свет. Нет, никого. Быть может, в этот самый момент его жена испытывала оргазм.
Слез у Гектора больше не было.
Вдалеке от гипотетического оргазма жены Гектор поскользнулся, наступив на мягкую и пахучую кучку. В этом квартале, почти китайском, было множество собак. Четверо симпатичнейших зевак остановились перед любителем неартистического скольжения, но не для того, чтобы помочь ему встать, а чтобы сообща посетовать, что не были свидетелями такого зрелищного падения. Гектор поднялся, отделавшись, как говорится, легким испугом и радуясь, что не свернул себе шею; однако мы часто забываем, что помимо шеи, на которой держится голова, существует и другая «шея» – бедренная. Это настолько крошечная косточка, что ее называют шейкой бедра; так вот, позже, во вторник после обеда, ближе к концу дня («Доктор Сеймур попытается принять вас между двумя пациентами», – сказала Долорес, временно исполняющая обязанности ассистентки, когда Гектор настаивал на скорейшей встрече с этим радиологом), тщательный осмотр действительно выявил у него трещину шейки бедра.
Вот уже неделя, как он официально стал рогоносцем. Каждый волен вести отсчет от любого момента времени. Можно было даже торжественно отметить присвоение сего почетного титула. Многие мужчины мечтают обзавестись рогами – просто для того, чтобы в свою очередь изменять женам, не мучаясь при этом чувством вины. Очевидно, Гектор приспосабливал эти неожиданные теории к своему состоянию будущего отшельника. В подобном исходе не оставалось ни малейших сомнений, ибо женщины считаются существами гораздо более цельными, нежели мужчины. И, стало быть, она его бросит. И тогда он будет всего-навсего брошенным мужем. При мысли о пустой постели, рисовавшейся его воображению, Гектор начинал задыхаться. Его любовь уйдет, оставив простыни холодными. И кофе тоже будет вечно холодным (но как его варить, этот кофе?). Он будет целыми днями торчать перед телевизором, и его пижама покроется несводимыми пятнами. Он забудет, что он как-никак тоже был мужчиной, способным бриться по утрам. Так вот нет же, не бывать такому! Он отвергает эту участь робких и депрессивных; его честолюбие простирается куда дальше. Он станет другим, он обязан стать другим! Он чувствовал, что ради любви даже готов обойтись без мытья окон. Он простит ей волосатое тело чужого мужчины, счастливое тело, управляемое еще одними дурацкими мозгами. Он простит заблуждения плоти, которой необходимо совокупляться с кем попало, чтобы существовать! Каждому известны собственные отклонения. В общем, надо это принять, не особенно пытаясь вникнуть.
