– О чем это вы, Юсеф? – спросил Скоби.
Он чувствовал, как с огромной натугой – со скрипом и скрежетом – в голове у него приходят в движение какие-то разболтанные рычаги, и это причиняло ему острую боль.
– Кто будет начальником полиции – это раз.
– Им нужен кто-нибудь помоложе, – невольно произнес он и тут же подумал: если бы не лихорадка, никогда бы я не стал обсуждать этого с Юсефом.
– Секретный агент, которого они прислали из Лондона, – это два.
– Приходите, когда у меня прояснится в голове. Я ни черта не понимаю, что вы там мелете.
– Они прислали из Лондона секретного агента расследовать дело с алмазами – все помешались на алмазах; только начальник полиции знает об этом агенте; другие чиновники – даже вы – не должны о нем знать.
– Что за чепуху вы несете, Юсеф. Никакого агента нет и в помине.
– Все уже догадались, кроме вас. Это Уилсон.
– Какая нелепость! Не верьте сплетням, Юсеф.
– И, наконец, третье. Таллит повсюду болтает, будто вы у меня бываете.
– Таллит! Кто поверит Таллиту?
– Дурной молве всегда верят.
– Ступайте отсюда, Юсеф. Что вы ко мне пристали?
– Я только хочу вас заверить, майор Скоби, что вы можете на меня положиться. Я ведь питаю к вам искреннюю дружбу. Это правда, майор Скоби, чистая правда. – Запах бриллиантина усилился: Юсеф склонился над кроватью; его карие глаза с поволокой затуманились. – Дайте я вам поправлю подушку, майор Скоби.
– Ради бога, оставьте меня в покое!
– Я знаю, как обстоят ваши дела, майор Скоби, и если бы я мог помочь… Я ведь человек состоятельный.
– Я не беру взяток, Юсеф, – устало сказал Скоби и отвернулся к стене, чтобы не слышать запаха бриллиантина.
– Я не предлагаю вам взятку, майор Скоби. Но в любое время дам взаймы под приличные проценты – четыре в год. Безо всяких условий. Можете арестовать меня на следующий же день, если у вас будут основания. Я хочу быть вашим другом, майор Скоби. Вы не обязаны быть моим другом. Один сирийский поэт сказал: «Когда встречаются два сердца, одно из них всегда как пламя, другое как лед; холодное сердце ценится дороже алмазов, горячее не стоит ничего, им пренебрегают».
– По-моему, ваш поэт никуда не годится. Но тут я плохой судья.
– Какой счастливый случай свел нас вместе! В городе столько глаз. Но здесь я наконец могу быть вам полезен. Вы позволите принести вам еще одеяло?
– Нет, нет, оставьте меня в покое.
– Мне больно видеть, что такого человека, как вы, майор Скоби, у нас не ценят.
– Надеюсь, что мне никогда не понадобится _ваша_ жалость, Юсеф. Но если хотите доставить мне удовольствие, уйдите и дайте мне поспать.
Но как только он закрыл глаза, вернулись тяжелые сны. Наверху у себя плакала Луиза, а он сидел за столом и писал прощальное письмо. «Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уже ничего не поделаешь. Твой любящий муж Дикки», Однако, когда он оглянулся и стал искать револьвер или веревку, он вдруг понял, что не может на это решиться. Самоубийство – выше его сил, он ведь должен обречь себя на вечные муки; в целом мире нет для этого достаточно веской причины. Он разорвал письмо и побежал наверх сказать Луизе, что в конце концов все обошлось; но она уже не плакала, и тишина в спальне его ужаснула. Он попробовал открыть дверь – дверь была заперта. Он крикнул: «Луиза, все хорошо! Я заказал тебе билет на пароход». Но никто не откликнулся. Он снова закричал: «Луиза!» – ключ в замке повернулся, дверь медленно отворилась, и он почувствовал, что случилась непоправимая беда. На пороге стоял отец Клэй, он сказал: «Церковь учит…» Тут Скоби снова проснулся в тесной, как склеп, каменной комнатушке.
***
Скоби не было дома целую неделю – три дня он пролежал в лихорадке и еще два дня собирался с силами для обратного пути. Юсефа он больше не видел.
Было уже за полночь, когда он въехал в город. При свете луны дома белели, как кости; притихшие улицы простирались вправо и влево, словно руки скелета; воздух был пропитан нежным запахом цветов. Скоби знал, что, если бы он возвращался в пустой дом, на душе у него было бы легко. Он устал, ему не хотелось разговаривать, но нечего было и надеяться, что Луиза спит, нечего было надеяться, что в его отсутствие все уладилось и что она встретит его веселая и довольная, какой она была в одном из его снов.
Мальчик светил ему с порога карманным фонариком, в кустах квакали лягушки, бродячие собаки выли на луну. Он дома. Луиза обняла его; стол был накрыт к ужину; слуги носились взад и вперед с его пожитками, он улыбался, болтал и бодрился, как мог. Он рассказывал о Пембертоне и отце Клэе, помянул о Юсефе, но не мог забыть, что рано или поздно ему придется спросить, как она тут жила. Он пробовал есть, но был так утомлен, что не чувствовал вкуса пищи.
– Вчера я разобрал дела у него в канцелярии, написал рапорт… ну, вот и все. – Он помедлил. – Вот и все мои новости. – И через силу добавил: – А ты как тут?
Он взглянул ей в лицо и поспешно отвел глаза. Трудно было в это поверить, но могло же случиться, что она улыбнется, неопределенно ответит: «Ничего» – и сразу же заговорит о чем-нибудь другом. Он увидел по опущенным уголкам ее рта, что об этом нечего и мечтать. Что-то с ней тут произошло.
Но гроза – что бы она с собой ни несла – не грянула.
– Уилсон был очень внимателен, – сказала она.
– Он славный малый.
– Слишком уж он образован для своей работы. Не пойму, почему он служит здесь простым бухгалтером.
– Говорит, что так сложились обстоятельства.
– С тех пор как ты уехал, я, по-моему, ни с кем и слова не сказала, кроме мальчика и повара. Да, еще миссис Галифакс.
Что– то в ее голосе подсказало ему, что опасность надвигается. Как всегда, он попытался увильнуть, хоть и без всякой надежды на успех.
– Господи, как я устал, – сказал он, потягиваясь. – Лихорадка меня вконец измочалила. Пойду-ка я спать. Почти половина второго, а в восемь я должен быть на работе.
– Тикки, – сказала она, – ты ничего еще не сделал?
– Что именно, детка?
– Насчет моего отъезда.
– Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю.
– Но ты еще не придумал?
– У меня есть всякие соображения… Просто надо решить, у кого занять деньги.
«200, 020, 002», – звенело у него в мозгу.
– Бедняжка, – сказала Луиза, – не ломай ты себе голову. – Она погладила его по щеке. – Ты устал. У тебя была лихорадка. Зачем мне тебя терзать?
Ее рука, ее слова его обезоружили: он ожидал ее слез, а теперь почувствовал их в собственных глазах.
– Ступай спать, Генри, – сказала она.
– А ты не пойдешь наверх?
– Мне еще надо кое-что сделать.
Он ждал ее, лежа на спине под сеткой. Он вдруг понял – сколько лет он об этом не думал, – что она его любит; да, она любит его, бедняжка; она вдруг стала в его глазах самостоятельным человеческим существом со своим чувством ответственности, не просто объектом его заботы и внимания. И ощущение безвыходности становилось еще острее. Всю дорогу из Бамбы он думал о том, что в городе есть лишь один человек, который может и хочет дать ему двести фунтов, но именно у этого человека ему нельзя одалживаться. Гораздо безопаснее было получить взятку от португальского капитана. Мало-помалу он пришел к отчаянному решению – сказать ей, что не сможет достать деньги и что по крайней мере еще полгода, до его отпуска, ей нельзя будет уехать. Если бы он не так устал, он бы сразу сказал ей все – и дело с концом; но он не решился, а она была с ним ласкова, и теперь еще труднее ее огорчить. В маленьком домике царила тишина, только снаружи скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался; лежа один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство. Обычно она ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой сон, как он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался из-под сетки и босиком сбежал по лестнице.
Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой бумаги, но она написала пока только первую строчку. Летучие муравьи бились о лампу и роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее волосы, заметна была седина.
– В чем дело, милый?
– В доме было так тихо, – сказал он. – Я уж испугался, не случилось ли чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о тебе дурной сон. Самоубийство Пембертона совсем выбило меня из колеи.
– Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие.
– Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, – сказал он, погладив ее по волосам.
Заглянув ей через плечо, он прочитал то, что она написала: «Дорогая миссис Галифакс…»
– Зачем ты ходишь босиком, – сказала она. – Еще подцепишь тропическую блоху.
– Мне просто захотелось тебя видеть, – повторил он, гадая, откуда эти потеки на бумаге – от слез или от пота.
– Послушай, – сказала она, – перестань ломать себе голову. Я тебя совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот, теперь отпустило… до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция… Так уж все сложилось.
