Я что-то совсем не понимал ни литераторов, ни высокую литературу.
В начале десятого прибыл на Ленинградский вокзал. Там было холодно.
В зале ожидания по соседству оказалась компания из трех пожилых рыбаков в пыжиковых шапках. Я так и не въехал: с рыбалки они едут или на рыбалку?!
Раскрыл журнал “Смена”, но содержание статьи не отпечатывалось в мозгу.
Первый дышал с характерными хрипами. Точно – астматик. Он то и дело открывал свой рыбацкий ящик, доставал термос с розочкой на боку и, налив что-то горячее в колпачок (держал его только большим и указательным пальцами), прихлебывал маленькими аккуратными глоточками. Его удочки – с самодельными пробковыми рукоятками.
Второй, в камуфляжном ватнике, толстый и краснощекий, без конца балагурил.
Крышка его ящика была обита коричневым дерматином, под которым угадывалась поролоновая прослойка. Пухлые пальцы ковыряли пластмассовую ручку пешни: капли воды срывались с острия на пол, образуя лужицу.
Третий рыбак, худой и морщинистый, с крайне озабоченным видом рассматривал носы своих прорезиненных сапог.
– Ты их кремом помажь, – советовал балагур.
– Мазал уже… все равно трескаются, падлы!
– И тяжелые небось?
– Тяжелые… и стоят нормально…
– Я если б чуни такие обул, ваще, – хрипло рассмеялся первый, обладатель невразумительной обуви (как с плакатов по ОБЖ, посвященных химзащите), – то и с места бы не сдвинулся…
– Епты! Валенки с галошами – хорошо! – сказал балагур.
– Это если, ваще, ручной валки, – ответил первый.
– Трескаются… падлы! – повторял третий. – Трескаются…
– Так вот оно и есть, ваще! – посочувствовал первый и снова потянулся к термосу. – Бывает, что компонента не хватает какого-нибудь, вот и трескаются!… Химия, ваще!
Только сейчас, думая об этом, я понял, что жизнь и литература – это совсем разные вещи. Вот и все. Не надо их смешивать. Бурда получится.
Ты либо пишешь, либо живешь.
А тогда я просто схватил бэг и сбежал по лестнице. Какая там платформа-то?!
Закололся с непривычки, пока бежал…
– До Новгорода этот? – спросил, доставая из кармана билет и паспорт.
Проводница кивнула. Я поднялся по ступенькам.
В вагоне было тепло. А мой сосед по купе листал Библию.
На стене во дворе белой краской было написано: ИИСУС ГОВОРИТ…
А чуть ниже выцарапан пацифик. Символ мира.
А ведь Иисус правда говорил peace: типа занимайтесь любовью, а не войной.
У меня с Иисусом мало общего. У всех нас с ним мало общего.
Как-то рылся в электронных библиотеках. В разделе – религия. Зацепило название: “Евангелие от Фомы”. Автор – Иуда Дидим Фома Неверующий, тот самый, кто не поверил сначала в воскрешение Иисуса, а потом погиб от меча в Индии. Я клюнул на приложение: евангелие детства. В предисловии говорилось, что сочинение явно сфабрикованное, написанное “по заказу слушателей”. Оно достаточно широко распространилось во втором веке нашей эры, через сто с лишним лет после убийства Христа. Когда домыслы уже оказывались сильнее любой правды.
Стал читать.
Образ мальчика Иисуса старательно подгонялся под образ Иисуса взрослого. Исходя из сочинения, мальчик, уже владеющий Словом, не был таким уж паинькой. Презирал правила и религиозные установки. И использовал данную ему силу не только для оживления глиняных воробьев по субботам. С легкостью калечил людей, которые были ему не по нраву. Будучи слишком разумным, естественно, ставил себя выше многих. В зависимости от настроения мог совершить великое чудо или убить Словом толкнувшего его сверстника. Акцент на таком поведении юного “бога” Фомой (если писал он) не ставился. Наверное, сей парадокс не волновал древнего автора.
Внятных комментариев видных ученых по этому поводу – не было…
А что же могло произойти с этим парнем в следующие пятнадцать лет? Почему перестал эгоистично тратить силу и открыл сердце всем? Что заставило этого удивительного человека взять на себя все грехи мира? Неужели можно настолько возлюбить каждого из живущих?! А если Иисус не был тем изначальным идеалом, если он успел за те годы сделать нечто по-настоящему плохое? Может быть, совершил чудовищное преступление и не понес заслуженного наказания? Может, терзало нестерпимое чувство вины?
Что-то кардинально изменило его. Знать бы, что именно…
Дальше по списку воткнули молитву апостола Павла. Имя Павел означает в переводе с латыни “маленький, незначительный”. Имя молитве соответствовало – Павел явно мечтал увеличить собственную значимость:дай, дай, дай мне! – требовал он от Бога.
Его четырнадцать фанатичных посланий легли в канон. Церковные догмы.
По-моему, Павлик ни х… не понял. Вот уж точно – игра в испорченный телефон…
…Я сидел во дворе на скамейке и горевал. Лучше бы вообще не приходил в себя. После того, как меня вырубили огромный кусок штукатурки и крюк, упавшие на темечко.
Чужой голос принадлежал хозяйке. Я даже не стал пытаться убедить ее в том, что не являюсь самоубийцей. Она бы все равно не поверила. Да и какая разница? Она поставила ультиматум: чтоб в два дня покинул комнату. Я и покинул. Кожаный браслет Курта, кажется, забыл на подоконнике… еще нечаянно разбил ноутбук.
Накануне выезда позвонила Алла Селипердова и сказала, что мой новый текст не отвечает указанным требованиям. Что у меня плохо с чувством юмора.
Ладно хоть аванс не нужно возвращать.
Все утро гулял по улицам. Заглянул на Некрасова. Красные шторы таинственного окна при свете дня были раздернуты. Толстая некрасивая женщина мыла окна.
На газонах вылезала трава. Жизнь в городе шла своим чередом. По Дворцовой гуляли Петр Первый и Екатерина. Я нашел вход в Эрмитаж. А в Фонтанке качались на маленьких волнах, созданных туристическими катерами, красивые чайки.
День выдался солнечный и теплый.
Я купил пива и шесть пирожков с кошачьим мясом, занял скамейку во дворе на Невском. Съев первый пирожок, я поймал себя на мысли, что у меня, по сути, ничего нет. Ни дома, ни образования, ни денег. Нет настоящей девушки и настоящего друга. Никого.
Я хотел этого ничего и никого, и вот я это получил. Мне вдруг стало страшно.
– А что дальше-то? – спросил я вслух.
И поднял глаза к небу. Что дальше?
Забрякал мобильник. Я вздрогнул. Сунул руку в карман пиджака. Извлек трубу.
Номер был незнакомый.
– Да? – сказал я.
– Слышь, зануда, ты хоть живой там? – раздался тревожный голос Алисы. – Еле твой номер выпросила у хозяйки. Пока она не стерла…
Я улыбнулся.
– Живой. Пока.
– Ты палочки-то не разучился еще держать?
Я машинально посмотрел на барабанные палочки, высовывающиеся из бэга.
– Нет. Не разучился.
– Хорошо, – вздохнула Алиса. – Нашей группе срочно нужен барабанщик. У нас есть своя репетиционная точка. Она покрыта крышей. Еще там есть стол и диван. Чай, сахар и печенье гарантирую. Смекаешь?
– Ага, – сказал я.
– Тогда сегодня в семь вечера я тебя жду. Записывай адрес…
Я записал под диктовку адрес.
– Счастливо, зануда! – сказала она и бросила трубку.
Что это было? Я не успел понять. Мобильник забрякал снова.
– Але?!
– Прикинь, он зафурычил! – заорал в трубку Ильясов.
– Кто?
– Камин. Он работает! Приезжай, будем картошку печь! Вот ведь штука, да?! Не портится от времени! – тараторил Ильясов.
– Когда приезжать?
– Да когда хочешь! Жду в любое время дня и ночи!
– Слушай, – перебил его я. – Только я не один приеду. Ничего?
– А с кем? С кобылой?! Так вези и ее, конечно…
Я посмотрел на Ласкера, споро подъедающего мой четвертый кошачий пирожок. Тот поднял в ответ голову и грустно вздохнул.
– Буду с одной старой уродливой псиной, – сказал я Ильясову.
– Да хоть с бегемотом! До связи!…
Я опять улыбнулся. А потом и вовсе начал хохотать. Ласкер затявкал из солидарности. Кривоногий немецкий еврей!
Звонок раздался в третий раз.
– Алло! – почти крикнул я.
– Чего ты кричишь? Ты когда домой приедешь?
– Привет, мам.
– На выходных приедешь?
– Постараюсь.
– Я пирог испеку.
– Хорошо.
– Чем занимаешься? Работаешь?
Я подумал, чем я занимаюсь. И сказал:
– Хочу этим летом поступить в институт.
– Шутишь опять? Всегда шутишь. И в какой, если не секрет, ты намылился?
Я еще подумал.
– В медицинский.
– То есть ты хочешь стать врачом?
– Да, – ответил я. – Точно. Хочу стать врачом. Лет через семь.
– Ты ж при виде крови в обморок падаешь.
– Один раз-то и упал всего. В пятом классе.
– В девятом. И не один. Ты просто не помнишь.
– Серьезно?
– В общем, приезжай. Я пирог испеку.
– Ага.
– Пока.
– Пока.
Я нажал “отбой”. Уставился перед собой невидящим взглядом.
Ласкер куснул меня за ногу.
