Сейчас мне вспомнился один американский фильм, который мы когда-то вместе смотрели (название, увы, я забыл, но ясно помню, что после кино мы зашли на пару рюмок в «Блатничку» и встретили там Ингрид и Губерта). Так вот, в фильме есть сцена, где известный и вечно спешащий куда-то голливудский продюсер решает дать молодому начинающему сценаристу шанс — на ходу уделяет ему одну-единственную минуту, в течение которой сценарист должен убедить продюсера в том, что его сценарий прекрасен… Я в более выгодном положении: на то, чтобы убедить тебя, каждый месяц мне отводится примерно шестьдесят строк (у НЕГО же целые дни и целые ночи…).
Если ты два предыдущих письма не читала, так знай, в них я пытался воздействовать на тебя трогательными воспоминаниями: воскресные утра у меня дома, свежие блины на завтрак, отпуск в Хорватии, на Канарах и так далее, помнишь? Теперь хочу ударить по тебе из более крупного оружия — поэзией. (Да, я стал читать стихи, кто бы мог подумать!) Недавно я наткнулся на «Любовное письмо» Ортена[62], в котором содержится много такого, ради чего я все это делаю… Вот оно.
Прозрачно лишь рассветное сиянье
Настанет время, ты устанешь ждать
Вдали воспоминанье потеряешь
Растает образ на изнанке век
У сердца моего нет сил летать
Его движенье — суетливый бег
В вечерний час придет к тебе посланье
Ты на конверте почерк мой узнаешь
Задумаешься — с прошлым жаль прощаться
Лишь на закате так прекрасна тьма
Ты станешь вдруг и старой и унылой
И слезы будешь лить пока не обратятся
К тебе мои незрячие глаза
И ты поймешь: в нас чувство не остыло[63]
Мы оба хорошо знаем, что реклама — надушенная падаль и тому подобное, но верь мне: в данном случае это совсем другое. Стихи болезненно зацепили меня и в последнее время — частые мои «гости». Это отнюдь не слоган, который я выбрал бы с циничной верой в его действенность. Ничего не продаю тебе, но от всей души дарую. Люблю тебя. Очень прошу — вернись.
Оливер
Отказывается ли Лаура познакомиться с Губертом? — Просвечивающие соски — Могучее интеллектуальное брожение — Как прогнать осеннюю депрессию? 1
— Я хотел бы наконец познакомить тебя с Губертом, — предлагает мне Оливер в один из октябрьских вечеров спустя несколько дней после отлета мамы к Стиву. Мы сидим у нас в гостиной и как раз открываем вторую бутылку чилийского красного вина.
В этом слегка подчеркнутом «наконец» кроется заметный укор: Оливер как бы намекает, что к знакомству с Губертом я до сих пор не проявила достаточно пылкого интереса или даже сопротивлялась встрече с его лучшим другом.
— Хорошо, — говорю я, как можно радостнее, — так познакомь меня…
Но Оливеру этого мало.
— Люди склонны подчас недооценивать Губерта, — предупредительно говорит он. — Придают большое значение первому впечатлению, которое, как известно, часто обманчиво…
Я делаю такой вид, словно недооценивать Губерта — самая последняя подлость, которая только могла прийти мне в голову.
— Но стоит узнать Губерта ближе, как обычно выясняется, что это, без всякого преувеличения, незаурядная личность, — продолжает Оливер. — Он потрясающе начитан, на редкость интеллигентен и, сверх того, невероятно забавен.
В голосе у Оливера слышится какая-то загадочная надтреснутость, тогда еще мне непонятная.
— Выходит, он что-то среднее между Болеком Поливкой[64] и далай-ламой? — спрашиваю я с улыбкой.
Оливер по-прежнему серьезен. Чуть помедлив, говорит, что хотя и не совсем понимает причину моей неприязни к Губерту, но с годами стал считать немаловажным, когда его подруга хотя бы отдает должное его приятелю, если уж почему-то не может его любить. Вид у него мрачный.
Я беру его за руку.
— Оливер! — говорю я. — Послушай меня. Я в самом деле с радостью встречусь с твоим другом. Ты возбудил мое любопытство. Я даже хочу как можно скорее познакомиться с Губертом. И постараюсь его полюбить.
Это успокаивает его.
— Хорошо, — говорит он. — В пятницу Губерт устраивает небольшую вечеринку — только для нескольких друзей… Тогда в пятницу, да?
Я мигом соглашаюсь, и мне сразу приходит в голову мысль.
— А что, если мне пригласить свою лучшую подругу?
Оливер явно огорошен, но ему ничего не остается, как кивнуть.
2
В пятницу с самого начала все идет кувырком.
Оливер, слегка раздраженный, приходит с работы только в полвосьмого и сообщает мне, что вечеринка назначена на семь, поэтому надо поторопиться, чего я терпеть не могу. Я еще даже не одета. Быстро надеваю черные лодочки, серый брючный костюм, а к нему черную рубашку с большим остроугольным воротом; стоя в прихожей перед зеркалом (в руке три красные герберы для Губертовой жены), я вполне довольна собой, но Оливер мой наряд считает неуместно торжественным. Сам он не утруждает себя переодеванием: на нем зеленые вельветовые штаны с вытянутыми коленями и черный свитер с пропотевшими подмышками.
— Мне что, переодеться? — задаю ему встречный вопрос.
— Сойдет, — говорит Оливер. — Времени нет.
Заказываем такси и заезжаем за Ингрид. Ее домофон страшно трещит. Уже четверть девятого.
— Пять минут, — умоляет Ингрид.
Оливер слышит это и вздыхает. Таксист тянется к бардачку за журналом «Блеск» и раскладывает его на руле. Я хожу взад-вперед мимо подъезда. Ингрид появляется через четверть часа. Под болоньевым плащом на ней тюлевая блузка, сквозь которую просвечивают темные соски величиной с маленькую десертную тарелочку.
— Ты в своем уме, Ингрид? — обалдев, посылаю ее назад переодеться.
— Куда она, черт возьми, еще пошла? — укоризненно кричит Оливер.
— Забыла надеть трусики и бюстгальтер, — бодро кричу я в ответ, но он даже не ухмыляется.
3
Открывает нам сам Губерт.
— Привет, — говорит он кисло. — А мы уже надеялись, что вы не придете.
Оливер улыбается, поэтому улыбаюсь и я. Ингрид громко смеется.
Из гостиной, где метров десять занимает библиотека, снисходительно глазеют на нас семь человек от тридцати до сорока лет; большинство из них сидят на полу. Одетые примерно так же, как Оливер, они весело переглядываются.
— Разуйтесь, — велит нам Губерт. — Из-за вас нам пришлось прервать прослушивание оперы «Князь Игорь» Александра Порфирьевича Бородина. Или точнее, Римского-Корсакова. Который… что?
Неожиданно все поворачиваются к Ингрид. Ингрид, подражая застигнутой врасплох школьнице, кокетливо опускает глаза. Губерт обращается ко мне:
— Который что?
— Который сочинил «Полет шмеля», — вспоминаю я. — Этакое бзз-бзз-бзз…
Губерт отрицательно машет рукой.
— Пусть это и так, но который прежде всего закончил «Князя Игоря». Совместно с кем? С кем вкупе? Разумеется, с Глазуновым.
Пока он говорит, мы разуваемся. Я вдруг становлюсь маленькой. Отвороты моих костюмных брюк касаются пола. Нас никто никому не представляет — похоже, всем это до лампочки. Мы по-прежнему стоим в передней, ибо Губерт не пригласил нас войти в комнату и сесть. Тем временем он меняет тему и невесть почему заводит разговор о Бородинской битве, после которой Наполеон I захватил Москву. Все присутствующие, в том числе и Оливер, слушают его с явным почтением. Ингрид тоже делает весьма сосредоточенный вид. Я беру у нее плащ и вместе со своим вешаю на переполненную вешалку.
Вдруг Губерт замолкает и недоуменно смотрит на букет, который я все еще держу в руке (не знаю, которая из трех присутствующих женщин Губертова жена).
— А это что? — спрашивает он.
— Герберы. — Я протягиваю ему их. — Цветы.
Губерт брезгливо берет букет и показывает остальным.
— Их ставят в вазу, — улыбаюсь я. — Цветками кверху.
Оливер укоризненно смотрит на меня. Губерт кладет цветы сверху на вешалку. Этот человек уже с самого начала раздражает меня.
— Надеюсь, вы тоже любите Бородина? – говорит он с подозрительной улыбкой. — А при этом опаздываете…
— Мы любим его, — отчеканивает Ингрид.
— У нас над кроватью его постер, — острю я, но никто не смеется. Вздохнув, я оглядываю присутствующих.
— Между прочим, если это кому-нибудь интересно, меня зовут Лаура. А это моя подруга Ингрид.
Все молчат. Трое мужчин в самом отдаленном углу комнаты упорно глядят на нас и о чем-то перешептываются.
— Лаура?! — ужасается Губерт. — Лаура?! Это что-то ужасно близкое к Эммануэль…
Все смеются. Оливер тоже.
— Или к Сабрине… — говорит кто-то.
Взрыв смеха. «Что в этом такого жутко остроумного?» — думаю я.
