Михал Вивег - Роман для женщин

— Разве я не говорил этого? — улыбается Оливер довольно. Он хочет, чтобы я даже чокнулась с ним по поводу точности его прогноза.

И я чокаюсь.

Получается так, что в последнее время наши вечера в городе ограничиваются в основном ресторанами. Поэтому я делаю все возможное, чтобы мы чаще ходили в кино и в театр, однако Оливер всякий раз после спектакля предлагает еще зайти куда-нибудь выпить бокал вина, и я по большей части уступаю ему.

Неужто уже и мне это нравится?

Вечером накануне маминого прилета из Америки мы после кино заходим в «Блатницу», где, к моему удивлению, встречаем Ингрид и Губерта. Ингрид сидит у Губерта на коленях и болтает своими короткими ногами, но, как только увидела нас, — перестала.

— Привет, Губерт! — ликует Оливер. — Привет, Ингрид!

— Привет, — говорит Ингрид растерянно (чему я ничуть не удивляюсь). — Откуда вы?

— Здравствуйте, — приветствую их холодно.

Губерт, между прочим, женат.

— Привет, Лаура! Очень рад тебя видеть. Ты классно выглядишь, ей-богу! — Губерт явно издевается над моим недавним требованием элементарной вежливости. — Как ты поживаешь? Извини, забыл вас представить, но с Ингрид ты, кажется, знакома, не так ли?

— Поцелуй себя и одно место, — говорю я с улыбкой.

— Ну что ж, Лаура… Прошу тебя все-таки сесть. — Он встает и вежливо отставляет для меня стул. — Пожалуйста. Что предпочитаешь выпить? Красное или белое? Позволь дать тебе совет: у них здесь просто великолепное сильванское зеленое. Но подожди ради всего святого, не хочется ли тебе чего-нибудь съесть? Господи, не голодна ли ты?

Я показываю Губерту поднятый средний палец, но тем не менее про себя отмечаю, что мое недавнее критическое выступление определенно пошло на пользу нашим отношениям. В течение всего вечера он уже не позволяет себе игнорировать меня, подчас дает мне возможность вставить слово-другое и даже иной раз слушает, что говорю я.

Оливер сияет от восторга и гладит мне руку. Я прижимаюсь к его плечу и мечтаю поскорее залезть в постель.

Дома готовлю для нас романтическую ночную купель: наполняю ванну доверху горячей водой, добавляю пену и афродизиакальное ароматическое масло и по всей ванной расставляю горящие свечи. Приношу проигрыватель, включаю музыку, и мы раздеваем друг друга. Обнаженными, держась друг за друга, осторожно входим в ванну. Вода такая горячая, что у нас перехватывает дыхание. Мы медленно садимся, тела наши скользят друг о друга. Наконец мы усаживаемся, пена тихо лопается, зеркало затуманено, пламя свечей отбрасывает дрожащие тени.

«You are so beautiful…»[66] — поет Джо Кокер.

Я глажу мокрую грудь Оливера. Языком пробую пену на его волосках. Я возбуждена, мне хочется отдаться ему. Оливер наклоняется. Я целую ого. Замечаю, что правая рука Оливера под водой дергается. Неожиданно его лицо искажается от боли.

— Что с тобой? — ошеломленно спрашиваю я.

— Ничего, — говорит он. — Я сковырнул мозоль…

И показывает ее мне.

Я с отвращением отворачиваю голову. «Чешские мужчины», — думаю я. Мама права.

Оливер тщетно пытается исправить свою бестактность; я обиженно ухожу спать, поворачиваюсь к нему спиной и мгновенно засыпаю.

Утром мы просыпаемся почти одновременно; Оливер поворачивается и осторожно дотрагивается до меня. Мне ужасно приятно, но я еще какое-то время притворяюсь спящей. Наконец, похныкав, прижимаюсь к нему всем телом; чувствую его обычную утреннюю эрекцию. Он целует меня в плечо и, слегка оттолкнув, тихо выскальзывает из постели и идет в ванную почистить зубы, потому что хочет любить меня. Я трогаю свою киску и представляю его голым перед зеркалом: вздернутый пенис, отекшие, слипшиеся со сна веки и на подбородке зеленая пена от пасты.

Я улыбаюсь, но одновременно меня это и возбуждает.

— Поторопись, любимый, — кричу я. — Я тебя ужасно хочу!

Вечером Оливера ненавижу, утром люблю.

Такие резкие перепады чувств по отношению к партнеру еще некоторое время назад казались бы мне неизъяснимо странными или просто ненормальными, но теперь я понимаю, что без таких эмоциональных перепадов, увы, дело не обходится. И даже чувствую, что интервалы между внезапными вспышками вожделения и отвращения со временем явно сокращаются и что минуты любви и ненависти иногда даже пересекаются.

Немедленно отвали, подонок!

Нет, погоди! Побудь здесь со мной, любовь моя…

Отъезжаем в аэропорт, как новоиспеченная влюбленная пара. Оливер поначалу не может завести мотор. Прага традиционно забита машинами, на стоянке в аэропорту долго ищем свободное место, так что в зал прилета вбегаем в последнюю минуту, а потом узнаем, что мамин рейс опаздывает на пятьдесят минут и у нас, напротив, уйма времени. Аэропорт меня всегда взвинчивает (даже если я сама никуда не лечу), а сегодня среди всех этих фирмачей в темных костюмах я в своих старых джинсах и спортивной куртке и вовсе чувствую себя не в своей тарелке. Оливер замечает это и берет меня за руку; впрочем, он в своем одеянии выглядит ничуть не лучше. Мы находим цветочный ларек, просим завернуть нам три чайные розы и идем на чашечку кофе в бар «Meeting Point». Оливер видит, что у меня трясутся руки.

— В чем дело? — спрашивает он.

Он придвигает свой стул ближе и заботливо обнимает меня.

— Не знаю, — говорю откровенно. Трясутся руки, а почему — не знаю. Чего-то вроде боюсь.

Я пытаюсь объяснить это поточнее — Оливеру и самой себе. Вероятно, все потому, что я наполовину сирота и к тому же единственный ребенок. Кроме мамы и бабушки, на белом свете у меня никого нет — я имею в виду, никого из моей семьи. С бабушкой уже особенно не пообщаешься. А мама сейчас где-то в облаках в многотонной машине, свободному падению которой с десятикилометровой высоты препятствуют лишь четыре вполне уязвимых мотора…

— Мама где-то над тучами, понимаешь? — в отчаянии говорю я.

Отчасти говорю искренно, отчасти играю.

— Эмоциональное домогательство, — заключает Оливер, продолжая обнимать меня за плечи. — Дешевый трюк, цель которого — заставить меня жениться на тебе и тем самым расширить хотя бы до трех человек круг твоих ближайших родственников.

Мы стоим в толпе выходящих и выглядываем маму. Гидравлические двери, отделяющие нас от транзитной зоны, то и дело открываются. И вдруг я замечаю ее: она идет рядом с молодым элегантным азиатом, который везет тележку с ее чемоданом. На маме новое кожаное пальто, которое ужасно идет ей. Я бешено машу рукой. Она улыбается и, окинув нас с Оливером беглым взглядом, останавливается, чтобы проститься со своим чужеземным попутчиком; подав ему руку, что-то говорит по-английски. Вероятно, что-то остроумное, ибо молодой человек громко смеется. Я в нетерпении переминаюсь с ноги на ногу. Наконец мама с тележкой направляется к нам.

— Ну как, два голубка? — говорит она как бы снисходительно. — У вас еще ничего не прошло?

Бросившись к ней на шею, я невольно плачу.

— В чем дело? — усмехается мама. — Он бьет тебя?

— Наоборот. — Я всхлипываю и смеюсь одновременно. — Представь себе, мы несколько раз были в театре. Я никогда не думала, что наши отношения могут выдержать такое длительное испытание… Но у нас получилось!

Мама награждает меня легким воспитательным шлепком и, вынув бумажный платок, вытирает мне слезы.

— Вид у тебя прекрасный, мама. Ты совсем не выглядишь усталой, — изумляюсь я искренно. — Господи, как это у тебя получается?

— Я проспала больше шести часов, — объясняет она мне. — Я свежа, как утренняя роса.

Метафора в самую точку. Именно так мама и выглядит.

— Н-да, — откашливается Оливер, — стало быть, от всей души приветствуем вас, маменька.

У мамы вспыхивает огонек в глазах, но цветы от него она принимает и позволяет ему поцеловать ее в щеку.

— Привет, Пажоут, — говорит она и вновь внимательно нас оглядывает. — Вы жили в палаточном лагере? Или, может, убирали лес?

На дворе неласково, сыро. Моросит холодный дождь.

— Святый боже, ну и гнусно здесь! — говорит мама, когда мы выходим из здания аэропорта.

— Да, это тебе точно не Америка! — соглашается Оливер.

Он тянет за собой мамин чемодан, я несу ее ручную кладь. К нам тут же подбегают два таксиста.

— Такси? — обращается к маме более молодой; на нем спортивный костюм и кожаная куртка, на ногах белые носки и пляжные сандалии.

— Нет, спасибо, — отказывается от его услуг Оливер прежде, чем мама успевает что-либо произнести.