Сью Таунсенд - Ковентри возрождается

У четы Уиллоуби Д'Арби и у туристов из фильма было много общего: и те, и другие являли собой крайний случай философского отношения к жизни. Если бы Кир родился в районе Темные Тропинки, он был бы под надежной охраной общественности. Кто-нибудь из всеведущих соседей обязательно сообщил бы куда надо, что он душит на подоконнике голубей.

Я помешивала кашу, когда в кухню вошел профессор Уиллоуби Д'Арби и сказал:

— Я смотрел утреннюю передачу по телевидению. Вас зовут Ковентри Дейкин, не так ли?

— Да.

— В программе новостей показали вашу фотографию. На снимке вы целитесь из какого-то огнестрельного оружия, и вид у вас очень свирепый.

— Из оружия? — недоуменно переспросила я.

— Вы невероятно хорошенькая на снимке. На вас еще такое прелестное платье в синюю и белую клетку.

— Ах, это, — сказала я, — это же пугач; я снялась ради шутки. У сына был день рождения...

— Полиция утверждает, что вы весьма опасны. Они предупреждают, что людям не стоит подходить к вам близко.

— О боже!

— Если верить нашим стражам в синей форме, вы на мужчин затаили злобу.

Я покачала головой.

— Но убили же вы человека?

— Да.

— Значит, вы и впрямь склонны к насилию?

Каша вспухала на дне кастрюли, грозя пригореть. Рука моя ослабела; деревянная ложка сама запрыгала по кастрюле, брякаясь о стенки.

— Вы хотите меня выдать? — спросила я.

— Не выдать, но, к сожалению, выдворить. Не то чтобы я был шокирован, милая. Для меня убийство — дело сугубо заурядное; при всем том, однако, я не могу укрывать вас в своем доме. Я профессор судебной медицины. Работаю в ежедневном контакте с полицией. Вы же понимаете, в каком я положении?

— Да.

— Летиция крайне огорчена. Она надеялась, что вы проживете у нас много лет. Сейчас так трудно с домработницами, особенно если учесть ее культ обнаженного тела и чудачества Кира.

— Когда я должна уйти?

— Лучше всего немедленно, так мне кажется, а вам? Мне очень жаль.

Каша подгорела, и я подала им пшеничные батончики «уитабикс». Они ели в непривычном для них молчании. После того как я составила тарелки в посудомоечную машину, чета Уиллоуби Д'Арби вручила мне шубку из леопарда и банкноту в пятьдесят фунтов.

— Это было crime passionnel? — спросила Летиция. — Если да, то суд может отнестись к вам снисходительно.

— Что такое crime passionnel?

— Это по-французски, милая. Означает: кокнуть лицо, с которым вы сошлись или намерены сойтись. Кокнуть из-за того обыкновенно, что это лицо сходится с кем-то другим. Судебная практика у лягушатников учитывает тот факт, что, когда железы внутренней секреции находятся в крайнем возбуждении, здравый смысл у человека улетучивается и он склонен к несколько сумасбродным действиям.

— Да нет, ничего подобного, — возразила я. — И речи быть не могло о том, чтобы... сойтись.

— О боже, — сказала Летиция. — В таком случае я бы не стала сдаваться в полицию; а ты, Джерард?

— Жена! Ты предлагаешь мне поставить себя на место убийцы? Или ты забыла, что моя профессия и есть расследование убийства?

— Я только прошу тебя войти в положение бедной девочки.

— Я вхожу, вхожу. Но нельзя же все-таки спрашивать меня, что бы я сделал или куда бы пошел, если б вдруг я совершил убийство.

— Но я не...

— Надо полагать, я удрал бы в Шотландию и попросил бы убежища у моего старого друга Баффи в его замке на вершине холма. У него в низине парк на двадцать тысяч акров... и ров с водой. Наших стражей в синей форме видно было бы за три мили. Все проще простого: поднять мост, сделать вид, что все уехали за покупками, и сиди себе у камина в библиотеке с томиком Троллопа и со стаканом лучшего шотландского виски. Ну-с, Летиция, ты довольна? Вот что сделал бы я. Славный старина Баффи, такой порядочный малый.

— Муж, заткни пасть. Незачем Ковентри слушать про этого жуткого занюханного старого пьянчугу, которого ты называешь другом. Она торопится уйти, правда, милая?

Я пожала им руки. Потом они оба поцеловали меня, я открыла дверь и двинулась в путь. Профессор вышел на крыльцо помахать мне на прощанье, а Летиция, будучи голой, осталась дома и махала, открыв крышку почтового ящика в двери.

Позднее осеннее солнце светило по-сумасшедшему, как напоказ: било в глаза, ослепляло шоферов, озаряло грязные окна. Я вспотела в своей леопардовой шубке. В парке на Расселл-сквер ярко пламенели в бодрящем воздухе деревья, и я бросила две фунтовых монеты на то место в траве, где я лежала под Лесли, у которого не хватало зубов.

В углу парка было маленькое кафе. Вокруг павильона среди деревьев стояло несколько столов и стульев. Все это было непохоже на Англию, напоминая скорее субботний день за границей, как я себе его представляла. Я заказала чашку кофе и поджаренную булочку и тут же вспомнила, что у меня есть только банкнота в пятьдесят фунтов.

— Полагаю, у вас вряд ли найдется разменять?.. — Я протянула большую купюру.

— Правильно полагаете, дама. Это вам не чайная в отеле «Риц». Я тут не богатых обслуживаю.

Я пошла туда, где минуту назад я бросила две фунтовые монеты, нашла их, одну подняла, вторую оставила на месте, вернулась в кафе и протянула монету человеку за прилавком.

— Господи, дама, ну и нюх у вас на денежки, а? — засмеялся он. — Прямо так и прыгают из травы к вам в руки.

Очень странное чувство я испытывала, сидя на солнце, покуривая сигарету, попивая кофе и сознавая, что мне никуда не надо идти и ничего не надо делать. И муж не торопит меня допивать поскорее и приниматься за дела. И дети не канючат, не раскачивают стол и не проливают кока-колу. Думаю, что это странное чувство и было счастьем.

Как только передо мной всплывало лицо мертвого Джеральда Фокса, я гнала от себя этот образ.

Было всего лишь 10.30 утра, впереди простирался целый день. Я собиралась провести его как богатая женщина: купить туфли, проколоть уши, подобрать комнату в гостинице. А тем временем до чего же приятно было сидеть под деревьями и смотреть по сторонам. Я встала, когда солнце зашло за тучу. Человек за прилавком крикнул:

— Пока, ваша милость!

Я поплотнее запахнула шубку и вышла из парка.

— Что-нибудь в плане пятидесятых? — спросила продавщица в обувном магазине.

— Каких пятидесятых?

— Пятидесятые, то есть тысяча девятьсот пятидесятые, — сказала она, глядя на мой костюм и шубку. — Хотите такие, «смерть тараканам»? — И она показала мне остроносые туфли на тонких, как спицы, каблуках-гвоздиках.

— «Шпильки», — сказала я, — в мое время их называли «шпильками».

— Ваше время — это когда? — спросила она.

— Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, — ответила я.

— Ах, так у вас не просто тоска по пятидесятым, да?

— Нет, я сама из пятидесятых. Покажите мне, пожалуйста, удобные сапоги, невысокие, до лодыжки. Такие, чтобы можно было бегать.

Я в восторге от сапожек. Смотрю на них не отрываясь и трогаю мягкую кожу. Мне нравится, что шнуровка плотно обхватывает ногу. Я могу пробежать в них десять миль, станцевать целый балет или взобраться на скалу.

— Я хочу остаться в них, — сообщила я девушке. Она взяла пятидесятифунтовую банкноту, старые парусиновые тапки, а мне дала тридцать фунтов, один пенни и полиэтиленовый пакет, в котором лежали мои позорные старые тапки. Сапоги настолько мягкие, что они уже приняли форму моих ног. Сквозь их кожу я словно вижу собственные стопы и едва заметные шишки у больших пальцев. Я в восторге от сапожек. Я решила купить им тюбик черного гуталина. Эти сапожки спасут меня от тюрьмы, найдут мне работу и изменят всю жизнь.

— Руфь?

— Да.

— Это Ковентри!

— А, привет, Ков, как ты?

— Прекрасно, а ты?

— У меня живот болел, из-за сомнительного цыпленка. Но сейчас все в порядке. Как Дерек, дети?

— Не знаю.

— Почему?

— Я ведь не дома.

— Не дома?

— Нет, я в Лондоне. Разве Сидни тебе не говорил?

— Что не говорил?

— У меня кое-какие неприятности.

— Попалась в магазине самообслуживания?

— Нет. Так он тебе не сказал?

— Ты что, ушла от Дерека?

— Поверить не могу, что он тебе не сказал.

— У тебя рак, ты в больнице?

— Нет.

— Ты сбежала с другим мужчиной?

— Нет.

Руфь вздохнула.

— Слушай, я приведу Сидни. Он в бассейне, с трубкой плавает, может быть, придется подождать, пока он вынырнет перевести дух.

— Руфь, я звоню из автомата, давай быстрее.

Я совала в щель монету за монетой, в общей сложности на три бесценных фунта, пока наконец Сидни не взял трубку.