— У меня есть деньги. Не очень много, но, во всяком случае, больше, чем у вас.
— Богатенький Буратино!
— Вы меня не поняли, — сказала я. — Я хотела сказать, что готова с вами поделиться.
— Поделиться? С какой стати?
— Чтобы нам обоим выжить. Мне нужно жилье, вам нужны деньги. Если мы соединим наши усилия, глядишь, дотянем до весны. А нет, так умрем. Умереть мы всегда успеем, только торопиться раньше времени не стоит.
Мои слова, сказанные в лоб, шокировали нас обоих, и несколько секунд мы молчали. Меня, конечно, занесло, но зато я выложила ему всю правду. Первым моим побуждением было извиниться, но слова, еще висевшие в воздухе, чем дальше, тем больше наполнялись смыслом, и забирать их назад мне как-то расхотелось. Мы оба понимали, к чему идет дело, но от этого произнести вслух следующую фразу было не легче. В нашем городе в подобных ситуациях люди обычно вцепляются друг другу в глотку мертвой хваткой. Убить человека из-за карманной мелочи, а тем более из-за жилья — это здесь пара пустяков. То, что этого не сделали мы, вероятно, объяснялось простым обстоятельством: мы оба были иностранцами. Этот город был для нас чужим. Мы выросли в другой стране, и уже одно это рождало ощущение, что мы знакомы. Так, во всяком случае, мне казалось. Тот факт, что судьба свела вместе двух посторонних людей, свидетельствовал о некой высшей логике, о действии внешней, не зависящей от нас силы. Я сделала прозрачный намек, выходивший за рамки приличий, с бухты-барахты, по сути, предложила интимную близость, и Сэм промолчал. Это было выразительное молчание, и чем дольше оно длилось, тем сильнее подтверждались мои слова. К концу нашего разговора все уже было ясно.
— Тут так тесно. — Сэм обвел рукой свою клетушку. — Где ты собираешься спать?
— Не важно. Что-нибудь придумаем.
— Уильям иногда говорил о тебе. — Губы Сэма дрогнули в улыбке. — Он даже предупреждал меня: «Держись от моей сестренки подальше. Огонь девка». Это правда, Анна Блюм? Что ты огонь?
— Я знаю, о чем вы думаете. Не беспокойтесь, я не стану для вас помехой. Не дурочка, все понимаю. Я неплохо пишу, быстро соображаю. Со мной вы быстрее закончите свою книгу.
— Анна Блюм вламывается ко мне с улицы, плюхается на мою постель и говорит, что я разбогатею. И после этого я должен о чем-то беспокоиться?
— Не преувеличивайте мое богатство. Каких-то двести семьдесят пять глотов или даже меньше.
— Я же говорю, разбогател.
— Как скажете.
— Вот именно. А еще я тебе скажу: нам обоим чертовски повезло, что пистолет не был заряжен.
Так я пережила Страшную Зиму. В течение шести месяцев комнатка Сэма стала для меня центром мироздания. Вряд ли ты удивишься, если я скажу, что мы спали в одной постели. Я не каменная, и когда на третью или четвертую ночь это произошло, мы, не сговариваясь, сказали, что глупо было ждать так долго. Поначалу это было пиршество тел, лихорадочное сплетение рук и ног, выброс перегретого пара. Потрясающие минуты освобождения. Мы набрасывались друг на друга, пока не падали в изнеможении. Но когда прошла первая горячка, вдруг выяснилось, что мы полюбили. Речь не просто о нежных чувствах или радостях совместной жизни. Мы оба по уши влюбились, сделались близкими людьми, настолько близкими, что мысль о расставании казалась невозможной.
Это была сказка. Лучшие дни моей жизни. Даже странно, что я могла быть счастливой в такие тяжелые времена, но рядом был Сэм, и это все меняло. Внешне мало что изменилось. Та же борьба за существование, бесконечные повседневные заботы, зато у меня появилась надежда, что рано или поздно все невзгоды останутся позади. Сэм знал город как свои пять пальцев. Он мог наизусть перечислить состав всех правительств за последние десять лет; имена губернаторов, мэров и даже мелких чиновников; он знал историю появления «таможен» и строительства электростанций; он мог в деталях рассказать о любой, даже самой маленькой секте. Он знал об этом городе все — и при этом твердо верил, что мы отсюда выберемся. Этой верой он заразил и меня. Сэм был не из тех, кто подстраивает факты, чтобы выдать желаемое за действительное. Профессиональный журналист, он приучил себя смотреть на мир со здоровым скепсисом. Никаких розовых очков, никакого витания в облаках. Если он говорил, что существует возможность вернуться домой, стало быть, знал, как это сделать.
Сэма трудно было назвать оптимистом и вообще легким человеком. В нем постоянно клокотала ярость. Даже спал мучительно, расшвыривал простыни, как будто с кем-то сражался во сне. Когда мы встретились, он был совсем плохой — истощен, измучен кашлем. Потребовался месяц, чтобы привести его в более-менее нормальный вид. Я взяла все на себя: покупала еду, опорожняла ведро, готовила, убирала комнату. Позже, когда Сэм достаточно окреп, чтобы переносить зимний холод, он начал сам по утрам выходить на охоту, давая мне возможность отоспаться. Он был сама доброта. То, как любил меня Сэм, — об этом я могла только мечтать. Иногда на него накатывала тоска, и он уходил в себя, но ко мне это не имело отношения. Книга оставалась его главной страстью, он себя загонял, готов был работать до потери сознания. У него скопилось несметное количество разнообразного материала, и сейчас, когда предстояло собрать эту массу в единое целое, его вдруг охватили панические настроения. Он называл свой труд никчемным макулатурой, бессмысленной попыткой сформулировать то, что сформулировать в принципе невозможно, — и впадал в депрессию, которая могла продолжаться несколько дней. Эти черные полосы перемежались приступами острой нежности. Он покупал мне маленькие презенты — например, яблоко, или ленту для волос, или кусочек шоколада. Наверно, не стоило тратиться, но меня не могли не трогать эти знаки внимания. Сама я была такой практичной прижимистой женушкой, которая на всем экономит и везде выгадывает, но щедрые выходки Сэма вызывали у меня только радость и восторг. Я ничего не могла с собой поделать. Мне нужны были подтверждения его любви, а что в результате наши денежки кончатся раньше срока — что ж, я была готова заплатить эту цену.
Мы оба превратились в заядлых курильщиков. Табак здесь дефицит, и стоит он соответственно, но Сэм в процессе работы над книгой обзавелся на черном рынке кое-какими связями, так что ему удавалось достать пачку сигарет всего за один или полтора глота. Речь идет о настоящих, старых сигаретах фабричного производства, в целлофанированной яркой упаковке. Те, что приносил домой Сэм, были частью разворованной «гуманитарки» с иностранных судов, когда-то бросавших якорь в здешней бухте, и мы часто даже не могли прочесть надписи на пачке. Мы выкуривали сигарету в ночи, лежа в постели, глядя в перепончатое окно на застящие луну облака, на мелкие звезды, на нежданно обрушившуюся метель. Мы провожали глазами колечки дыма, которые, уплывая к дальней стене, отбрасывали на нее легкие тени, чтобы тут же растаять в воздухе. Во всем этом была какая-то чудесная мимолетность, дыхание судьбы, затягивающей нас в неведомые уголки забвения. Мы часто вспоминали дом, вызывали в памяти то одну, то другую картину, восстанавливали каждую мелочь с каким-то непередаваемо сладким чувством — клены на авеню Миро в октябре, настенные часы с римскими цифрами в школьных классах, фонарь в виде зеленого дракона в китайском ресторанчике напротив университета. Мы вместе смаковали запах каждой вещи, заново переживали тысячи мелких эпизодов из того мира, который мы знали с детства, и это нас ободряло, вселяло уверенность в то, что в один прекрасный день мы все это обретем вновь.
Я не знаю, сколько человек жили в библиотеке в ту зиму, но, думаю, намного больше сотни. Все это были ученые и писатели, так сказать, осколки Большой Чистки, имевшей место в предыдущее бурное десятилетие. Согласно Сэму, новое правительство объявило политику терпимости, и гуманитариям было разрешено жить в государственных учреждениях — спортзале университета, бывшей больнице, Национальной библиотеке. На это выделялись городские субсидии (отсюда и железная печка в комнате Сэма, и на удивление исправные умывальники и туалеты на шестом этаже), программу же со временем расширили, и жилье стали предоставлять также некоторым религиозным группам и иностранным журналистам. Но уже через два года правительство сменилось, и программу закрыли. Правда, ученых на улицу не выгнали, но и государственную поддержку прекратили. Многие, будучи на грани истощения, отправились на поиски любой работы, другие затаились по норкам, забытые властями, нынешними и будущими. Между различными группами завязались не слишком афишируемые товарищеские отношения, которые в основном выражались в обмене идеями. Именно такие компании прогуливались по читальному залу. Каждое утро проводились диспуты — так называемый «аристотелев час», на который приглашались все обитатели библиотеки. На одном из таких диспутов Сэм и познакомился с Исааком. Вообще-то он старался держаться от этих сборищ подальше, поскольку ученые мужи его мало интересовали, ну разве что как человеческие экземпляры, еще один слой городской жизни. Занимались они эзотерическими изысканиями, поиском параллелей между текущими событиями и теми, что описаны в классической литературе, статистическим анализом модных увлечений среди населения, составлением нового словаря и тому подобным. Все это Сэму было как-то ни к чему, но он старался со всеми быть в ладу — и, в частности, с учеными мужами, которые буквально зверели, если видели, что над ними смеются. За эту зиму я перевидала многих — стоя за водой на шестом этаже, в продуктовых очередях, просто обмениваясь последними сплетнями, — однако, следуя совету Сэма, я ни с кем не сходилась близко, стараясь поддерживать дружеские отношения и при этом сохранять дистанцию.
