— Зачем же вы упоминаете роман, который вам непонятен? — спросил Генри.
— Это не важно. Там есть интересный фрагмент: Жак и хозяин говорят о боли, которая сопутствует разным увечьям. Жак яростно доказывает, что нет ничего хуже непереносимой боли в разбитом колене, и приводит примеры: падение с лошади, ушиб об острый камень, пулевое ранение. Когда Вергилий читал книгу, его это убедило. Но сейчас в монологе он размышляет о разных физических муках, сопоставляя их. Да, от боли, описанной Жаком, глаза лезут на лоб, но она сильна лишь в первое мгновенье, а затем постепенно стихает. Разве она сравнится с непреходящей изматывающей болью в поврежденной спине? Ведь колено — маленькая, ограниченная связями телесная часть, которую относительно легко не тревожить. «Лежать задрав ноги» — наслаждение неподвижностью отмечено даже избитой фразой. Но спина подобна железнодорожной оси, что связывает разные пункты и всегда под нагрузкой. А как быть с муками голода и жаждой? Или вот совсем иная мука — вроде все цело, а нет душевных сил шевельнуться. Тут Вергилий плачет, но смолкает, чтобы не разбудить Беатриче. Это один из его монологов.
— Понятно.
— Утром, пока Беатриче еще спит, он произносит второй монолог. Вергилий вспоминает, с чего начались их несчастья. То есть с той минуты, когда он понял, что с ними происходит. Вергилий разыгрывает сцену: в своем любимом кафе он читает утреннюю газету, и взгляд его падает на один заголовок. В статье говорится о правительственном указе, который вводит новые статусы граждан — вернее, к категории граждан добавляет категорию неграждан. Вергилий беспредельно изумлен, когда понимает, что именно он, обезьяна, безобидно читающая газету, — мишень данного указа.
Генри мысленно отметил: правительственный указ исключает Вергилия из числа граждан. Он не хотел прерывать собеседника, который весьма оживился. Кое-кто из посетителей на них поглядывал. Но помехой стал официант, возникший у столика. Таксидермист уткнулся взглядом в свои руки, зажатые меж колен.
— Помощь не требуется? — спросил официант у Генри, но затем поправился: — Вам что-нибудь нужно?
— Нет, спасибо, все хорошо. Еще кофе? Таксидермист безмолвно качнул головой. Похоже, он хотел притвориться невидимкой.
— Счет, пожалуйста.
— Сию секунду.
Официант вознамерился что-то сказать старику, но затем передумал и ушел прочь.
Таксидермисту не терпелось закончить описание сцены в кафе, и он торопливо продолжил:
— Изгнание из рая! Грехопадение! В мгновение ока газета преображается в огромный указующий перст. Вергилия окатывает страхом — начальники за другими столиками тоже читают газеты и сейчас его заметят. Вон тот уже смотрит, и вон тот… Вот так, в единый миг, сокрушается Вергилий, переменилась жизнь многих и многих, в числе которых оказались они с Беатриче. Казалось, мир разлетелся вдребезги, точно оконное стекло, и все вокруг вроде бы осталось прежним, но вместе с тем обрело иную, зловещую резкость. Затем…
Подошел официант со счетом. «Ишь ты, как резво, — подумал Генри. — Хочет от нас избавиться?» Он расплатился и встал. Поскольку мастер все еще не дорассказал свою историю, не оставалось ничего другого, как пойти к нему. Магазин был неподалеку, но словно в ином мире, где царили безлюдье и тишина. К огорчению Генри, предвкушавшего встречу с окапи, эркер был задрапирован черной тканью. Теперь поворот за угол не таил в себе никакого сюрприза — только блеклая фреска на кирпичной стене. Покосившись на расстроенное лицо спутника, таксидермист сказал:
— Незачем тут шляться, если магазин закрыт. От народа жди чего угодно. — Выуживая из кармана ключи, он цепким взглядом окинул немногочисленных прохожих — пожилую пару, сутулого подростка и одинокого мужчину.
— Что, не любите народ? — шутливо спросил Генри. Еще секунду таксидермист разглядывал прохожих, а затем повернулся к Генри, и тот увидел его глаза, полные острой звериной настороженности. В упорном буравящем взгляде читался один ответ: народ — это я.
— В смысле, вам уютнее с животными. — Генри попытался загладить неловкость. — Они понятны, а люди странны и ненадежны. Я об этом.
Таксидермист молча открыл дверь; они вошли в магазин. В сумрачной тишине все звери нетерпеливо дожидались возвращения хозяина. Щелкнули выключатели, и свет будто вернул их к жизни. Облегченно вздыхая, таксидермист прошел в мастерскую. Эразм улегся возле прилавка; Генри отметил, что пес явно не в настроении.
Мастер уже сидел возле конторки, Генри привычно устроился на табурете. Таксидермист был намерен закончить рассказ, речь его стала гораздо свободнее:
— Вергилий обескуражен тем, как после инцидента с газетой увяли все его чувства. Нет, поправляет он себя, одно чувство — страх — расцвело, а все другие засохли. Интеллектуальное возбуждение, эстетическая радость, тихая признательность, приятное воспоминание, остроумная шутка — все это вытеснено страхом, остались только погасший взгляд и безразличие. Если б в моей жизни не было Беатриче, говорит Вергилий, я бы вовсе ничего не чувствовал. Угасло бы все, даже страх. Я бы стал ходячим мертвецом, бездушной грудой, точно дом без жильцов. Но тут он вспоминает прошлый вечер и свое впечатление от пейзажа. Удивительно, что ветер и луга так его растрогали. Все равно что в горящем музее улучить минутку, чтоб полюбоваться прекрасной картиной.
«Интересно, где живет старик? — подумал Генри. — Неужели прямо здесь, в магазине?» Он взглянул на Вергилия с Беатриче и едва не поздоровался с ними. Они превращались в добрых знакомых.
Таксидермист не умолкал:
— Вергилий так взбудоражен своим внезапным приливом чувств, что от радости делает стойку на руках и разглядывает перевернутый пейзаж. Потом чуть изгибается и выполняет стойку на одной руке, что для него пустяк. Затем возвращается на четыре точки, но сразу встает, балансируя сначала на двух, а потом на одной ноге — сложный трюк для обезьяны, поскольку она не относится к двуногим. Руки его дрожат, ноги трясутся, хвост пляшет. Тут Беатриче просыпается и задает вопрос, ключевой в пьесе.
Мастер зашарил в ворохе бумаг. «Что за бедлам? — подумал Генри. — Вечно он ищет страницы. Почему не сложить по порядку? Все же это пьеса, в которой должна быть логическая последовательность сцен».
— Ага, нашел, — сказал таксидермист и, конечно, прочел вслух:
Беатриче: Вчера ты кое о чем спросил.
Вергилий (стоит спиной к Беатриче; качаясь и едва не падая, балансирует на одной ноге): О, проснулась? Доброе утро. Как спала?
Беатриче: Спасибо, хорошо. Угадай, что мне приснилось.
Вергилий (балансирует): Что?
Беатриче: Груша!
Вергилий (балансирует): Ты ж ее никогда не видела.
Беатриче: Увидела во сне. Такая крупная, больше ананаса.
Вергилий (балансирует): Вот здорово!
Беатриче: Вчера ты задал вопрос.
Вергилий (балансирует): Да? Толку-то.
Беатриче: Нет, вопрос хороший. Засыпая, я о нем думала.
Вергилий (балансирует): Что за вопрос-то?
Беатриче: Ты спросил: «Как же говорить о том, что с нами случилось, когда все кончено?»
Вергилий падает.
Вергилий: Если выживем.
— Вот ключевой вопрос пьесы: как говорить о том, что с ними случилось? Вновь и вновь они к нему возвращаются.
— Мой вопрос тоже требует ответа, — перебил Генри. — Что происходит в пьесе, где персонажи только говорят о разговорах?
— Я полагаю, они говорят о памяти.
Мысль брезжила и раньше, но теперь Генри почти определенно понял, в чем загвоздка, почему требовалась его помощь: в пьесе не было действия и сюжета. Только два персонажа, которые болтали, сидя под деревом. У Беккета[18] и Дидро это сработало. Но они — умельцы, исхитрившиеся нашпиговать беспрерывным действием внешнюю пассивность. Автору пьесы «Рубашка, XX век» это не удалось.
Генри хотел получить объяснение, но не желал первым поминать холокост. Если таксидермист сам поднимет эту тему, он будет откровеннее.
— Позвольте простой вопрос: о чем ваша пьеса?
Еще не договорив, Генри осознал курьезность ситуации: три года назад этот вопрос, на кошмарном лондонском обеде заданный историком, поставил его в тупик, а теперь он сам спрашивает о том же. Но таксидермиста вопрос ничуть не смутил.
— О них! — почти выкрикнул он, энергичным жестом обводя комнату.
— О ком?
— О животных! Две трети их вымерли. Неужели не ясно?
— Но…
— В общей сложности две трети животных разных видов навеки стерты с лица земли. Моя пьеса о… — старик поискал слово, — …непоправимом злодействе. Вергилий и Беатриче называют его… Сейчас!
