— Моше, наш казначей, заплатит вам по приезде.
— Посмотрим, — сказал он с сомнением и спрятал кольца в карман. — Но учтите: не будет денег — не будет колец; не будет колец — не будет свадьбы.
Он сдвинул очки на нос и снова взялся за Библию. Старый Гринфельд живет в мире символических действий и игры. Но правила игры строго соблюдаются. Две тысячи лет верующие евреи оставляют в пасхальный вечер дверь открытой для прихода Мессии[10] и ставят для него лишний прибор. Уверяют друг друга, что в следующем году будут встречать праздник в Иерусалиме. Продают посуду, которая соприкасалась с хлебом, своим нееврейским соседям, а после праздника выкупают ее обратно. Все это одна лишь игра, однако этот упрямый ритуал объединял их в течение многовековых гонений. За их наивностью скрывалась хитрость, а за мистицизмом — тонкая проницательность. Мне бы хотелось знать, действительно ли старый Гринфельд не замечал, что совершаемые им брачные церемонии были сплошным надувательством, или просто притворялся.
Как будто читая мои мысли, он внезапно обратился ко мне:
— Ты очень бегло говоришь на иврите.
— Мы не пользуемся никаким другим языком.
Старый Гринфельд тоже говорил свободно, но с традиционным молитвенным напевом, как католический священник, который сошел с уэлсовской машины времени и, оказавшись в базарный день в римском предместье, обратился к торговкам рыбой на церковной латыни.
— Какой смысл в языке, если ты не читаешь Талмуда? — спросил он. — Знаешь ли ты, например, что сказал рабби Элиэзер из Цфата о Иоханане-сапожнике?
Следя за рытвинами на дороге, я признался в своем невежестве.
— Ой, — вскрикнул рабби при очередном толчке и придержал отороченную мехом шапку, — поезжай чуть медленнее, куда спешить? С Божьей помощью приедем вовремя. Так вот, о рабби Элиэзере из Цфата. Каждый раз, как он проходил мимо лавки сапожника Йоханана, он заходил к нему и читал главу из Библии. Иоханан радовался оказанной ему чести, хотя не слышал ни слова, потому что Бог создал его совершенно глухим. Ученики спросили рабби, в чем смысл того, что он делает. На что рабби Элиэзер ответил:
«Есть, конечно, разница, слышит человек или не слышит, но это маленькая разница. Святость Господа действует на человека, даже если он этого не знает».
Его глаза в красных прожилках взглянули на меня из-под меховой шапки:
— Говорит тебе о чем-нибудь эта история?
Я улыбнулся и утвердительно кивнул, не отрываясь от дороги.
— Тогда заходи ко мне, когда будешь в Цфате. Я живу рядом с синагогой Ари. Ты был когда-нибудь в Цфате?
— Нет, но всегда мечтал побывать.
— Стыдись, живешь не знаю сколько лет в стране и не был в Цфате! Все равно, что жить на чердаке и ни разу не спуститься в подвал.
В каком-то смысле старый Гринфельд прав. Стыдно не повидать Цфата, этой колыбели мистицизма, города средневековых каббалистов и центра иудаизма после испанского изгнания. Я обещал старику посетить его.
— Откуда ты?
— Из Англии.
— Мало кто приезжает из Англии, — заметил он. — Что тебя заставило приехать?
Я ответил уклончиво, он сдвинул очки вверх и посмотрел на меня:
— Ну, давай-давай, рассказывай! — приказал он нетерпеливо. — Сказано: «Кто может удержаться, чтобы не говорить?».
Внезапно мне страстно захотелось рассказать ему об «инциденте».
— Я жду, — сказал он требовательно. И я рассказал ему все как было, стараясь по возможности тактично подбирать слова. Старый Гринфельд задумчиво покачал головой:
— Ой, чего только от вас, молодых, не услышишь! И ты хочешь мне сказать, что бросил все из-за глупой женщины? — спросил он и хитро подмигнул.
— Нет, не из-за нее. Но я испытал нечто вроде удара, и после этого увидел все в новом свете.
— Понимаю, понимаю, не надо так много слов, — крикнул возбужденно старый Гринфельд. — Сказано: «Говорит, как по писанному, но ничего не понимает».
— Видите ли, я не часто рассказываю эту историю.
— Знаю, знаю, ты боишься, что другие язычники будут смеяться над тобой, вместо того, чтобы славить Его имя за неисповедимые пути, которые Он выбирает, желая преподать урок безумцу. А каков этот урок, ты понял?
— Не знаю.
— Так старый Гринфельд тебе объяснит! Ты был тайный предатель, и Он разоблачил тебя во всей твоей наготе.
Он сдвинул очки на нос и обратился к Библии с таким видом, как будто решил ко всеобщему удовлетворению важную проблему.
Возвращение домой с грузовиком, рабби, бензином и хупой было настоящим триумфом. Все прошло гладко. Мы купили кольца и поженили три пары, причем Макс замещал жениха, лежащего с дизентерией Потом продали кольца обратно и накормили Гринфельда макаронами с луком, к чему тот отнесся очень мило. Затем я отвез его на машине в Ган-Тамар и вернулся домой на Гарбо.
День был исключительно приятным. Вечером гуля в поле с Эллен.
Среда
Годовое собрание прошло, и меня не линчевали. Меня спасла новость о том, что через месяц к нам прибудет новая группа человек в 30–40, а в течение года наш киббуц укомплектуется полностью и составит 200 человек взрослых. Новая волна преследований в Центральной Европе ускорила выполнение программы: каждый киббуц должен быть готов в кратчайшее время принять наибольшее число поселенцев, исходя из возможностей своих земельных владений.
Это означало, что мы получим кредиты на срочное строительство и капиталовложение и что весь бюджет на следующий год будет пересмотрен. Большая часть нашей строительной программы намечена в соответствии со стандартными планами Национального фонда, так что нашей оппозиции, возглавляемой Максом и Саррой, не о чем спорить. Но когда дело дошло до обсуждения «общих вопросов улучшения жизни киббуца» и «разного» (этот раздел включает бюджет на роскошь), тут-то и представилась возможность поспорить. Сказав все что можно о покупке несчастной виолончели («Джозеф играет на скрипке, когда горит Рим»), Макс внес резолюцию, согласно которой все деньги, не имеющие специального назначения, до последней копейки расходуются на нужды детского сада. Это предложение послужило сигналом к одной из бесконечных дискуссий, которые вот уже двадцать лет происходят во всех киббуцах. Все соглашаются с тем, что дети — самая важная «продукция» киббуца и уход за ними должен стоять на первом месте. Поэтому каменное или бетонное здание в любом киббуце — это всегда дом для детей. Второе, обычно, коровник. Сперва дети, потом скот, затем работяги, — по этому железному принципу строятся все наши киббуцы. Даже в таком новом и бедном киббуце, как наш, в котором всего пятеро детей, детский сад — это маленькое чудо роскоши, с покрытыми кафелем душевыми и уборными и отдельной кухней, в то время как большинство взрослых работяг до сих пор живут в деревянных балочных бараках, в которых зимой собачий холод и летом удушающая жара, а некоторые до сих пор ютятся в палатках. Иными словами, мы воспитываем наших детей как принцев, а сами живем как свиньи. Это одна из нездоровых крайностей, к которым так склонна семитская страстность, помноженная на радикализм. Новое поколение превращается в фетиш, а старое в «удобрение для будущего», как выражались в ранние пуританские времена русской революции. Результат: высокий уровень заболеваемости и частые физические и душевные срывы среди взрослых.
Другой парадоксальный результат коммунального воспитания — это усиление (вместо ослабления) родительских чувств, что и без того, по-моему, является одной из самых утомительных черт нашей расы. Дети живут в своем детском домике почти с рождения под присмотром квалифицированных воспитательниц (родительство, самая ответственная должность в обществе, как известно, единственная, для которой не требуется никаких дипломов). В нашей системе имеется то преимущество, что она освобождает родителей для работы днем, обеспечивает им спокойный сон ночью и защищает ребенка от папаши Эдипа и прочих напастей. Я считаю, что наши дети физически и душевно здоровее других детей, а родители еще больше привязаны к ним, чем в нормальных семьях. Покончив с работой, они тут же мчатся в детский сад, и с пяти часов до обеда во всех поселениях только и видно гордых родителей, прогуливающих своих ангелочков. Большинство находит это прелестным, а мне это скучно. Я люблю или не люблю детей в зависимости от их индивидуальности и не рассматриваю их как особую, отличную от нас, породу.
После полуночи мы окончательно выдохлись, и дискуссия прекратилась. Кое-кто, как обычно, спал, остальные клевали носом. Но для нас лучше проспать все собрание, чем хоть минуту отсутствовать, и лучше отрезать палец, чем лишиться права проголосовать по вопросу о постройке нового курятника.
Четверг
