- И что же вы там делаете? Собираетесь - и водку пьете?
- Почему же именно водку? Чаще тосканское вино.
- Какая же разница?
- А ты приезжай, попробуй. Мы вечерами ходим в тратторию «Джанни», как раз рядом с домом Рескина. Чудное место, с колоритом, с характером. Сам Джанни - простой трактирщик - и, представь, тянется к культуре. Собираются милейшие люди, - и Гриша рассказал про министра русской культуры Аркашу Ситного, его заместителя Голенищева, культуролога Розу Кранц, про тех, что останавливаются у них и вечерами хаживают к Джанни, поют итальянские песни и пьют тосканское. - Кого только не встретишь в Венеции, - пришлось рассказать и про Ле Жикизду с Ростроповичем, но сделал это Гриша деликатно, без нажима; просто друзья - ничего особенного, такие вот завелись друзья. - Поэт Бродский, - закончил Гриша свой рассказ, - каждый год в Венецию ездил.
- Ну и дурак
- Бродский - дурак? - Гриша даже привстал. - Ты думаешь, что говоришь? Ха-ха! Бродский - дурак! Ну и ну!
- А разве умный? - спросил Струев, который читал два стихотворения и те сразу же позабыл. Ему нравилось дразнить Гузкина.
- Умен ли Бродский? - Гриша вспомнил, как Ефим Шухман называет Бродского великим стоиком. - Не нам решать - его мир признал. И потом: неужели ты не принимаешь стоицизм Бродского?
- В чем стоицизм выражается? В поездках в Венецию и в тосканском вине?
- В стихах, - сказал Гузкин, - ты их читал?
- Как-то случая не было.
- Сейчас, сейчас, - Гузкин хотел пойти к книжным полкам, но Струев остановил его.
- Пожалуйста, не надо.
- Я наизусть прочту. Сейчас, вот сейчас, - и Гриша прочел любимые строчки, те, которые читал Барбаре во время прогулок по Рейну и позже - Клавдии подле камина на рю де Греннель. Он прочел их немного равнодушным, монотонным голосом, как читал их сам поэт, подчеркивая стороннее отношение к действительности - отношение мужественного наблюдателя, изгнанника и гражданина мира. Строчки эти, как казалось Грише, проникали в сердце.
- Скучно, - сказал Струев, - и нудно. Зачем ты так долдонишь?
- Бродский - скучно? Венеция - скучно?
- Очень.
- А Нью-Йорк? Тоже скучно? Ха-ха! Нью-Йорк - знаешь, как про него говорят? - это город, где сегодня забудут то, что ты узнаешь только завтра.
- И узнавать я этой чепухи не стану. Я уже сегодня, Гриша, знаю то, что в Нью-Йорке не узнают никогда.
- И что же ты такое интересное знаешь?
- У меня мать похоронена на Востряковском, отец под Ростовом. Какой тут, к чертовой матери, Гран канал, какой Нью-Йорк
- Искусство, Семен, - сказал Гузкин, - делается не на кладбищах, а в Нью-Йорке и Париже.
- Разве? Почему же там сейчас никаких художников нет? А на кладбищах - полно.
- Как это нет? - ахнул Гузкин. - В Париже художников нет? А Жоффруа Тампон-Фифуй? А Гастон Ле Жикизду? Ты просто их не знаешь - а знать надо.
- Это кто ж такие?
- Это, Семен, и есть современное искусство.
- Что ж они сделали такого?
- Тома можно написать! Тома! Да ты почитай Розу Кранц, она регулярно обозрения выпускает.
- Пример приведи.
- Гастон, например, - о, это очаровательный парень, абсолютно наш человек, брат по крови, if уоu know what I mean, - Гриша пересыпал свою речь иностранными словами, это нравилось ему самому и раздражало Струева, - Гастон устроил в Париже восхитительный перформанс: обмазал клавесин навозом и сыграл мазурку. В гостиной особняка на рю Греннель! Ха! Париж - требовательный город! Здесь у тебя спросят; а вы что новенького нам принесли? О, их не проведешь! Поверь, удивить парижскую публику непросто. Многие старались - и напрасно. Но Гастон ошеломил всех. Вообрази: Клавдия Тулузская (ты, конечно, слышал об этой семье, церемонные люди, поверь) - сама Клавдия Тулузская отплясывала мазурку под эту навозную музыку! Мы так смеялись! Оскар Штрассер - я познакомлю тебя с Оскаром, ты его полюбишь - хохотал так, что сел на пол.
- Над чем же вы смеялись? - спросил Струев. - Смеялись над чем?
- Как это: над чем? Не понимаю тебя, Семен, - сказал Гузкин, а сам подумал: уж, во всяком случае, было посмешнее, чем угроза облить меня бензином в выставочном зале. Вот то была шутка, понятная тебе, Струев. Однако воспитанный Гузкин запретил себе думать о некрасивом прошлом. - Мы смеялись, сказал он терпеливо, - над парадоксами творчества, над забавной выдумкой. А ведь он ревнует, наконец догадался Гузкин, самым банальным образом ревнует; привык в Москве быть первым, а здесь придется потесниться, - Гастон славится тем, что умеет из двух простых субстанций (навоз и музыка, например) создать третью - столь же первичную. Навозная музыка - разве было прежде такое явление? Разве художник - в своем роде не Бог?
- Идиот, - сказал Струев, - клинический идиот.
- Да, можно сказать и так! - Гриша принял слово «идиот» в качестве антитезы божественной природе художника, - можно сказать, что художник идиот. Шут! Циркач! Пусть так! Все мы - шуты, идиоты и демиурги! Оставим здравый смысл мещанам и партаппаратчикам! Ха-ха!
- А мы с тобой кого потешаем - не мещан разве? Раньше партаппаратчиков, теперь - мещан.
- Хоть Гитлера - не возражаю. Это провокативное искусство, которое будит мысль. И если я разбужу мысль в Гитлере или Сталине - буду доволен, - Гриша почувствовал, что разговор превратился в выяснение отношений. Он хочет показать мне - и себе в первую очередь, - что не зря остался в России. Как же все они, приехав оттуда, стараются, из кожи вон лезут, чтобы держаться независимо. Как они тщатся показать, что нет отличия между жизнью здесь и там. Оправдать свою лень, свою неудачу. Впрочем, что им остается, думал Гузкин. Не стану реагировать, подумал он. Только не поддаться этому развязному тону, не уронить себя. Гриша протянул руку к сигарам - порой имеет смысл закурить: дымовая завеса между собеседниками помогает. Да и сигареты Струева раздражали его; если уж в комнате накурено, пусть это будет благородный табак
- У тебя этот навозный рояль разбудил мысли, Гриша?
- Безусловно, перформанс натолкнул на размышления. Многое можно сказать, - сказал Гузкин неторопливо; он достал из хьюмидора красного дерева (подарок Сары Малатеста) превосходную «Гавану» (подарок Алана де Портебаля), обрезал сигару серебряной гильотинкой (подарок барона фон Майзеля), помял и покатал в пальцах, - очень многое можно сказать. Океан ассоциаций и параллелей. Безусловно, - он раскурил сигару. - Пых-пых. Разное приходит на ум. В частности, Гастон показал, что взаимодействие искусства и природы (т.е. музыки и навоза) невозможно. Полноценный продукт нельзя получить. Трудно слушать такую музыку.
- Неужели? - спросил Струев. - Расскажи еще одну мысль - ну, пожалуйста, расскажи.
- Не стану разговаривать в таком тоне. И вообще, если интересуют трактовки, читай Кранц. Или Шайзенштейна спрашивай. Я не теоретик
- А их галиматью читаешь?
- С тобой все в порядке, Семен? - заботливо спросил Гриша. Пых-пых - дым упругими кольцами выстреливал из сигары.
- Устал.
- Понимаю, - полыхнул сигарой Гузкин, - конечно, устал. Жизнь у вас - по газетам сужу - собачья. Избрали этого, как его? Да-да, из гэбэшников, страшный человек, полагаю. Почему и говорю: перебирайся к нам.
- Устал, - повторил Струев и сам поразился, до чего искренне это прозвучало.
- Опять закрутят гайки, n'est pas? А искусство? Прекрасно в нашей профессии то - пых-пых, - что устал или нет, а приходишь в мастерскую и опять полон сил. Искусство, - пых-пых, - меня выручало всегда. За время, проведенное здесь - пых-пых, - случалось разное. Не думай, что все это пых-пых, - легко далось. Было непросто, пых. Однако искусство выручает.
- Что в нем проку.
- Как это? - спросил Гриша. Его не покупают, подумал он, вот и все. Пинкисевич говорил, что дело плохо, а я не поверил. И постарел он сильно. Ему бы надо ходить в фитнес-клуб, говорят, в Москве уже появились. Можно и здесь его отвести, вот хоть на рю Бернардинс, вполне приличный бассейн. Интересно, есть ли у него с собой плавки. В крайнем случае куплю ему плавки, не проблема. Не зная, как подступиться к спортивной теме, Гриша пыхнул сигарой.
- Какой прок в Ле Жикизду? Нельзя так говорить про коллегу. Существует корпоративная солидарность, - Гриша поднял предостерегающе сигару, мы все - одна семья. - Впрочем, сказал себе Гриша, его можно понять: в «Русской мысли» Ефим писал, как у них там развиваются события. Несчастный пых- пых - народ. Опять тирания, опять голубые мундиры, пых-пых. И все-таки надо себя вести в рамках, искусство тут ни при чем. - Разве мы раньше с тобой так говорили? Именно искусство и может спасти Россию.
- Мало ли что мы по малолетству говорили. Какой я художник? Какой ты художник?
- Не смей! - Гузкин сознательно не стал реагировать на выпад в свой адрес. - Не смей так говорить о своем творчестве. Без тебя русского искусства бы не было!
- Его и так нет, Гриша. И зачем оно?
- Сказать правду - пых-пых, - добиться понимания.
- Чушь собачья.
- Что же не чушь тогда? - пых-пых.
