Инга обошла группки зрителей, присела, ставя треножку на плоский камень. И закинув подальше к спине сумку, чтоб не съезжала, забыла обо всем. Медленно прицеливалась, становясь на колени и заглядывая в экран. Меняла режимы, запоминая, что и как получается. Методично снимала в одном режиме, после ставила другой. Возвращалась в первый, чтоб сменить выдержку и сделать еще одну серию снимков. Радовалась, что ребята неутомимы и на смену трем гибким мальчишкам в закатанных штанах выходят две девочки в шортах и маечках. А парни, отдохнув и попив воды, берут новые приспособления, и под восторги толпы заставляют веревки и клубки вспыхивать и вертеться, превращаясь в яркую и сочную огненную круговерть. Снимать их было так же здорово и спокойно, как прыгающих в воду ныряльщиков с торчащей скалы или старого пирса. Вечные двигатели, смеялась Инга, без устали нажимая на спуск и зная, после обязательно среди десятков снимков обнаружится чудесный, на котором все совершенно и торжествующе гармонично. И была благодарна этим неутомимым, блестящим от загара, смеющимся и кричащим — таким сильным в своей цветущей юности. Вы — классные, шептала мысленно, снимая и радуясь. Наверное, это еще из-за Олеги. Она будто родилась вместе с ним второй раз. И снова росла, проживая каждый день его жизни. Так замечательно.
Мальчишки и девочки выходили и выходили, наконец, Инга устала всерьез, а они еще крутили и швыряли огни, неутомимые. Она, выпрямляясь, свинтила треножку и, сложив ее в сумку, упаковала камеру. Все, теперь можно медленно идти обратно, светя на тропинку через солончаки тихим фонариком. Время подумать о том, что снова свалилось на ее голову, привезенное шумной Виолкой. Будто, рассыпавшись по столу в михайловском доме на окраине Керчи, рекламки и буклеты красовались не только стройной фигурой обнаженной грудастой красотки. Будто на них проявилась та жизнь, которая, вроде бы, в ней переболела и отодвинулась.
Мерцание огней оставалось позади, Инга шла в пустоши, что отделяли город от Татарской бухты, медленно ступала по узкой тропе, светя на нее фонариком, в луче которого тут же клубилась ночная насекомая мелочь.
— Дура ты, Михайлова, — сказала себе шепотом, слушая, как внутри все поднимается и плавно переворачивается, блестя и сверкая спрятанной тайной изнанкой. Так он смеялся, кричал ей. И глуховатый, еще мальчишеский голос пришел, совершенно не изменившись, такой родной и такой ясный.
Надо позвонить Олеге. Сейчас. Чтоб дальше уже молчать и не отвлекаться. Прийти в старый дом, прокаленный солнцем и продутый морскими ветрами, забраться в палатку, что правильно спряталась за деревьями. И вспоминать. Так много всего, что можно вспоминать. И жалко, что она вернется в Керчь, а там Вива и Саныч, они конечно, любимые и хорошие, но лучше б найти место для полного одиночества, абсолютного. Пожить, просыпаясь, проходя день насквозь, и углубляясь в новую ночь, не говоря ни с кем. Только с Сережей. Может быть, он подскажет, где теперь, через столько лет, найти его. Страшно, да. Вдруг она узнает, его нет.
Под ногу подвернулся камень, споткнувшись, она встала, опуская фонарик и облизывая сухие губы. Как это нет. Он есть. Надо срочно подумать другое. Он, конечно, есть. Но все равно страшно, вдруг он совсем другой. Новый, изменившийся Серый. А еще — вдруг он продолжает жить ту свою отдельную от нее жизнь?
По сторонам тропы, отделенные от ее светлой линии черными травами, забелели плоские солончаки. Днем видно, как чертят их тонкие трещины, а сейчас поверхностью луны укатываются вдаль, к подножию редких сосен, за которыми уже пески Татарки.
Луч фонаря проследил тропу и выхватил из темноты яркую фигуру, всю в каких-то блестках и зигзагах. Инга поспешно опустила фонарь и замедлила шаги. Кто-то идет впереди. Пусть уйдет подальше.
Вспомнив, что собиралась позвонить, вынула мобильник.
— Да, мам, — отозвался Олега непривычно серьезным голосом.
Инга насторожилась, прижимая к уху гладкий кирпичик.
— Ты где? У тебя все в порядке?
— Нормально.
— Олега… я же слышу.
— Сказал нормально. Мы на фаер-шоу. Думал, ты тут.
— Я была. Спать иду. Устала.
— Угу.
— Что? — она переминалась, ругая себя. Мало ли, что у парня, большой уже. Надо бодро попрощаться и отстать. И не могла…
— Олега…
— Мам. Иди спать, ладно? Мы тут будем. Еще пару часов. Ну, короче, ты спи.
Она сунула в карман умолкнувший телефон. Снова обругала себя. И дернулась, описывая лучом фонаря дугу.
— Извините, — сказал совсем рядом невыносимо печальный голос, — у вас, может, есть шоколад?
— Что? — фонарик, наконец, успокоился и уткнулся в девичье лицо, щедро намазанное яркой косметикой, сполз пониже, когда внезапная собеседница захлопала глазами. И еще ниже, чтоб не тыкаться светом в какие-то серебристые лямочки, еле прикрывающие грудь. Ниже переминались длинные ноги в серебряной крупной сетке, босые. На одном бедре цвел нестерпимо блестящий цветок, охватывая ногу голографическими лепестками.
— Шоколад, — пояснила блестящая девушка, — или… варенье какое? Да, варенье. Очень хорошо, если… сливовое. Чтоб синее и сладкое.
— Н-нет. А тебе зачем?
Инга никак не могла рассмотреть в пятне света фигуру и лицо целиком, и убрала фонарик вовсе, чтоб светил в сторону, не ползать же им по совсем рядом стоящей собеседнице. Та вздохнула.
— Мне теперь можно. Все-все можно. А я уже ушла. И получается, без шоколада, да?
— Что без шоколада?
— Топиться, — терпеливо пояснила та и переступила мерцающими ногами.
— То… что? Ты о чем вообще?
Девушка молчала и Инга добавила, с вопросительными интонациями:
— То есть, ты решила утопиться? И хорошо бы перед смертью — шоколада поесть?
— Или варенья. Сливового. Сто лет не ела такого, чтоб черное почти. Мне нельзя было. Видите?
Теплая рука взялась за фонарик рядом с пальцами Инги и направила его на худенькие бедра, обтянутые хитро вырезанным сверкающим купальником, плоский живот и небольшую грудь, остановив луч на худом плече с татуированной ящеркой.
— Ты на диете все время?
— Была. А теперь все можно. Только нету.
Рука отпустила фонарик, он послушно уткнул свет в босые ноги.
Инга нервно засмеялась и замолчала. Прокашлялась. Девушка терпеливо ждала, иногда отмахивая ладонью комаров от лица.
— Погоди. Ну, а зачем топиться-то? Так сразу. Может лучше в магазин, шоколадку. А там поглядишь?
Она неопределенно повела рукой, досадуя про себя, вот же — явно сбежала с дискотеки страдалица, может поднапилась. Мешает страдать тебе, да, Михайлова, сочувственно шепнул внутренний голос. И она покраснела. Фу. Значит, как снимать на камеру их веселье и силу, ты их любишь, Инга. А как утешить страдающего ребенка, так ищешь, куда бы сплавить побыстрее.
— Пойдем…
Она взяла девушку за локоть, увлекая за собой. Снова к городу.
— Да, — сказала та, — хорошо. Мы ведь за шоколадом, да? У меня только денег нет. Ничего нет. И он меня совсем не любит.
— Сам сказал? Или придумала?
— Сам. Я из-за придуманного топиться не стану, — обиделась страдалица, легко ступая босыми ногами и толкая Ингу бедром, чтоб не сходить с узкой тропы, — ой, извините, мы не помещаемся, ой…
— Может, расскажешь пока? А там, на берегу, куплю я тебе шоколадку. Варенье вряд ли. У нас дома такое есть, я тоже его люблю.
Тропа расширилась, рассыпаясь на веер вытоптанных дорожек. Издалека бумкала музыка. А ближе, через полосу полутемного пляжа снова мигали и крутились красные огни.
— К фаерщикам подойдем, там рядом тележка, мороженое и всякие сласти-лимонады.
— Нет! К ним не надо! — тут уже светили фонари, и Инга сочувственно посмотрела на испуганные глаза, обрамленные черными листьями и разводами. Подумала, ну чисто енот-полоскун, кто ж тебя расписал так, несчастье ты.
— Он там, да?
Девушка закивала. Качнулись заплетенные косы, свернутые хитрыми вензелями. Инга огляделась и потащила спутницу к поросшим песчаной осокой пригоркам.
— Тут сиди. Я схожу и куплю. Только смотри, чтоб никуда. Поняла? Тебя как зовут?
— Энона.
— Э… — Инга внимательно посмотрела на трагическое лицо, пожала плечами и пошла к небольшой толпе, рядом с которой блестел квадратный бок тележки с мороженым.
Фаерщики продолжали свои тренировки, не обращая внимания на зрителей, переговаривались друг с другом, крутили, повторяя движения раз за разом. Инга не стала проталкиваться в толпу, выбрала у продавца толстую молочную шоколадину, прихватила маленькую бутылку лимонада и вернулась. Уселась рядом с девушкой, на заботливо уложенную поверх травы досочку, вытянула гудящие ноги.
— Фу. Устала. Вот тебе шоколад. Ешь и рассказывай. Энона…
— Энона — это нимфа, — повела рассказ внезапная спутница, — она была первая жена Париса. В общем, там все ужасно печально. Он ведь ее бросил. А потом…
