— Фу. Устала. Вот тебе шоколад. Ешь и рассказывай. Энона…
— Энона — это нимфа, — повела рассказ внезапная спутница, — она была первая жена Париса. В общем, там все ужасно печально. Он ведь ее бросил. А потом…
— Я думала, ты о себе расскажешь.
Та вздохнула и с удовольствием откусила развернутую шоколадку.
— А я о себе. Он такой прекрасный. И совершенно недосягаемый. Я смотрела-смотрела. С выражением. Ну, вы знаете, как. Вот так вот…
Она прожевала и подалась грудью к коленкам, раскрывая блестящий от помады рот. Захлопала нарисованными глазами. Снова уронила плечики, сутулясь. И откусила еще шоколада.
— А ему совершенно все равно. Будто я человек-невидимка! Я страдала. Да! А после решила тихо уйти, чтоб не мешать его счастью. И ушла. И вдруг тут. Сейчас. Я так обрадовалась! Даже не закончила номер! Мне Абрикос кричит, куда, а ну быстро обратно. А я к нему, прям на руках меня вынесли, поставили, все смеются, хлопают.
— А он?
Скорбно зашуршала в ответ фольга, прошелестела рвущаяся бумага.
— Сейчас, — отозвалась, поспешно жуя, Энона, — вот, да. Он на меня посмотрел, как… как…
— Ну, перестань.
— О-о-о…
Инга секунду подумала и обняла дрожащие плечи. К ее щеке тут же привалилось мокрое лицо.
— Ы-ы-ы, — продолжила Энона. Рукой с шоколадкой вытерла глаз, размазывая черные зигзаги.
— Он мне сказал, я не хочу тебя видеть! Ты! Он так сказал. Ты! О-о-о…
— Ну. Пока вроде ничего страшного, а?
— Сказал, что я… — девушка сделала еще одну попытку и снова прервалась на рыдания. Инга тряхнула ее плечи.
— Ну-ка, соберись. Если не получается, просто доешь шоколад, а? Хочешь, я тебя провожу, где ты там, живешь?
— А топиться? — трагически осведомилась Энона.
— А завтра. Проснешься, умоешься, станешь на человека похожа. Поглядишь на себя, подумаешь, а я красивая. И глядишь, еще поживешь?
— Вы добрая! Но мне нельзя. Я испугаюсь утром. Я решила! Вот. Доем вот.
— Пить хочешь?
— Да, — девушка быстро взяла поданную бутылку. Напилась и, шмыгая, вернула Инге.
— Понимаете, он хороший. Ему просто запретили со мной. У него мать такая. Чудовище. Она ему все запрещает! Потому что я летом, танцую, за деньги. Она забрала его с собой, когда ушла от отца. И теперь издевается. А я… я бы так любила его! За нее тоже-ээээ…
Инга вспомнила, как хотела детскую фотографию Горчика, как маялась тем, что у того украли столько любви, и хотела, дать ему, сколько сумеет. Господи, бедный рыдающий ребенок, сколько ей — шестнадцать, семнадцать? Время идет, а проблемы все те же. Такие же злые и, кажется, нерешаемые.
— А вы. Давайте вы ему скажете!
— Что?
Девушка откачнулась, прижимая к груди руки и глядя на Ингу с восторгом.
— Скажите ему, что вы приехали, за мной, что вы вот — моя мама. И что я его люблю, скажите. А меня забираете. И он никогда-никогда больше. Не увидит.
От нарисованной картины у нее задрожали губы. И она снова привалилась к плечу Инги.
— Детский сад какой-то, — сказала та, — ну подумай сама, вы тут, считай, взрослые, сами, дискотека, ты вот танцуешь, работа, да? И вдруг матери какие-то.
— А он? Почему он тогда? Ему можно, а мне, значит, нет? Я тоже хочу. Только чтоб моя была — прекрасная. И любила. И пусть он знает!
— А твоя где? Настоящая мама где?
— Нету ее. Уехала с экспедицией в Гоби и там пропали они. Вы может, слышали, это пятнадцать лет назад. В газетах писали. И в новостях.
— Нет, — повинилась Инга, — не помню. Извини. Ты значит, без мамы росла?
— Вы скажете ему? Пожалуйста!
— А ты не станешь топиться?
Энона задумалась ненадолго. И вздохнула, расставаясь с прекрасной трагической картиной.
— Нет. Если он узнает от вас, как сильно я люблю, только его. Подожду. Ну, может, потом утоплюсь, если он меня не полюбит.
Голос ее задрожал выжидательно. Инга молчала, обдумывая авантюру. Девочка ей внезапно понравилась и она немножко позавидовала тому, что у них, у обоих, все в полном разгаре. Топиться собралась, вот уж…
— Слушай. Такое дело. Соврать я не смогу. Ну, это долгая история. Если хочешь, приведи его сама. Я подожду. А уж сказать, что ты его любишь, смертельно, и что я еле отговорила тебя топиться, это я сумею. Даже обругать получится, чего он над тобой издевается-то, тоже мне, герой, мамой решил прикрыться.
— Я… то есть я скажу ему, да? Что вы, приехала, скажу, моя мама! И хочет сказать!
Девочка быстро встала, вытирая пальцами краску под глазом. Вытянула руку, показывая за черные головы, на кого-то, Инге невидимого.
— Вот! Он не ушел. Ходит там. Смеется.
— Так веди. Пока не сбежал.
Инга обхватила коленки, и нахмурила брови, улыбаясь. Сейчас нимфа Энона притащит огненного мальчишку, и все сама за нее соврет. А Инге останется только пересказать, как та бежала топиться. Без варенья и шоколада.
Огни за черными силуэтами мелькали и вспыхивали. А девочка уже торопилась обратно, таща за руку нехотя идущего парня. Широкоплечего, с темной лохматой головой.
— Вот, — сказала торжествующе, толкая его к сидящей Инге. А та, открывая рот, молча смотрела снизу.
— Мам? — удивленно спросил Олега, вытряхивая свою руку из пальцев Эноны, — ты чего тут?
— Э-э… — Инга огляделась и снова уставилась на сына.
— Я не понял, — тяжело сказал Олега, поворачиваясь к блестящей страдалице, — Нюха, ты чего снова наворотила? Где мать? Твоя, в смысле?
— Так вот! Вот же вот! — тонкая рука повисла в сумраке. Девушка затопталась, переводя обведенные черным глаза с мрачной фигуры Олега на сидящую Ингу.
— Ага, — вдруг догадалась Инга, — это я значит, чудовище? Злобная тетка, не даю мальчику жить и дышать. Вы чего, ребятки? Да вы… Олега, а ты?
Встала, дергая сумку, что сваливалась на локоть.
Олега отвернулся, и вдруг заорал на съежившуюся девушку:
— Блин, Нюха! Ты вообще когда-нибудь думаешь головой? У тебя ум есть? Хоть маленький! Ты чего тут плела? Вечно с тобой! Мам, она что тут?
— Я тебя люблю, — Нюха-Энона ступала, в одну и в другую сторону, хватая Олегову руку и не давая ему отвернуться, — люблю-люблю-люблю! А ты! О-о-о!
— Ладно, — Инга рассмеялась, заправляя за ухо волосы, — пожалуй, я пойду спать. Олега, ты следи, чтоб не утопилась, и купи ей шоколадку, что ли. Одну она уже съела. Страдалица.
Она быстро пошла снова в темноту, а за ее спиной непривычно злой голос сына язвительно проговаривал что-то, и девичий, тоскливо-испуганный, его перебивал, замолкая, когда он прерывал какие-то там оправдания.
Снова белели за черной травой лунные солончаки, прыгало вперед пятно тусклого света.
— Мам? — Олега догнал, затопал рядом, тяжело дыша.
— Чего ж бросил?
— Не помрет, — он сорвал черную метелку какой-то травы, укололся и отшвырнул, сквозь зубы выругавшись.
— Да? А собиралась топиться. Уверен, что не побежит снова?
— Мам, давай мы сами решим, ладно?
— Да как хотите.
Она хотела еще подколоть сына, вызвать на разговор, спросить. Но усталость накатила волной. Это жизнь, думала Инга, мерно шагая гудящими ногами, и это их жизнь, они сейчас ее живут, и лучше, чтоб жили сами, а она так, побудет немножко в стороне, чтоб не влезать в каждый диалог и каждую перепалку. Захочет, расскажет сам.
И будто услышав ее мысли, Олега заговорил на ходу:
— Я же не просто. Ты что думаешь, я прям злодей такой, да? Бедную девочку обижаю. Мы с ней в Москве познакомились, полтора года назад. Помнишь, я не приехал, один раз? Тебе позвонил, что я метнусь лучше в Киев, на денек. Чтоб регистрацию обновить.
— Помню. Вива ужасно скучала, сильно расстроилась.
— Да вот же! Лучше б я тогда домой. А я дурак, с Нюхой в Киев. А она там меня отшила. Осталась. Мне на работу, а она, ой, Олежка, ой, любимый. Короче, я еще два дня бегал там за ней, уговаривал. Плюнул и уехал один. Эта коза позвонила через месяц. Из Питера. Ой, Олежка, ой, любимый, приехай, забери меня отсюда.
— Поехал?
Олега промолчал, идя следом. Инга кивнула. Вокруг толпились сосны, черные и угрожающие, но дальше уже нежно серебрилась ночная вода, перечеркнутая стволами.
— А про тебя. Клянусь, то она сама выдумала. Ничего я не говорил, про тебя-то. Я вообще, когда с ней, я…
— Что?
— У меня голова не работает. Не то что язык. Ничего я не говорю. С ней.
Из-под ног разбежался светлеющий в темноте песок пляжа. Сосны встали за спинами, молча. Слева светили мелкие и редкие огоньки окраины села.
— Море светится, — сказала Инга, — знаешь, да? Ходил купаться ночью?
— Не успел.
Она хотела сказать, как раньше, ну так пойдем, а, сыно, выкупаемся, посмотрим. Чтобы успеть. И не сказала.
— О! — мрачно сказал Олега, — вот.
Правее их, по другой тропинке к воде медленно шла неясная фигура, смутно взблескивая при движении.
— За нами шла? — удивилась Инга.
