— Чего? — удивился тот, и вдруг сунул руки в карманы длинных шортов. Сплюнул Петру под щегольские кожаные сандалии.
— Неа, — заявил скандальным тоном, — чего он орет тут? Какое время? Гордость? Ну? Мам?
— Был бы хоть похож! — заорал Петр, нервно отряхивая вылезшую из брюк рубаху, — Энона? Иди сюда!
— Олег! — закричала Инга, — пошли вы все. Я ухожу!
— Похож? Я? Мам? — Олега шагнул, хватая ее руку, резко развернул к себе.
Она дернулась, но перед ее глазами были сердитые и недоумевающие глаза сына. Серые, под лохматыми черными волосами. А сбоку стояла тонкая девушка, в которую он был влюблен, горячо, по самую макушку. Морская нимфа гуру Петра Скалы.
— Пусти, — тихо сказала Инга, — пусти. Я… Это вот, Петр Каменев, он, может быть, твой отец.
— О-о-о, — вполголоса сказала Нюха и шагнула поближе к Олегу, повторила вопросительно, — о-о-о?
Мальчик отпустил руку Инги. Под колючими кронами покачивалась тишина, птицы испуганно молчали. И вдалеке неясно кричали ранние купальщики.
— Может? — спросил Олега, — как это, может?
— Может! — торжествующе отозвался Петр, — а может, и не я. Что, неужто, столько лет молчала, а? Правдивая Инга…
— А может, и еще один человек, — кивнула Инга.
Повернулась и пошла, все быстрее, укалывая босые ступни о насыпанные в песке сосновые иголки. Руки вытянула перед собой, чтоб не расшибиться о деревья, потому что в глазах плавали слезы, копились и перетекали за краешки век, текли на щеки, и это было ужасно — она бежит, кособочась, увязая ногами в рыхлом песке, рот кривится, а они текут и текут.
Зареванная, пролетела мимо Гордея, и тот, выпрямляясь, положил руку на борт старой байды, проводил глазами торопливую женскую фигуру. Вопросительно уставился на идущих следом Олегу и Нюху. Олега пожал плечами, улыбнулся криво и зашипел сквозь зубы, трогая пальцем ушибленную скулу. Нюха обняла его за плечи, шлепая по мелкой воде, заплакала, целуя в шею.
Вдвоем медленно пошли к распахнутой калитке. Гордей погремел замком, кинул весла в байду и тоже двинулся к дому, таща тяжелую сетку с дергающимися бычками.
Проходя мимо стола, за которым сидели сонные мальчики, зевая над кружками, сказал Нюхе:
— Тут сидите. Не лезьте.
И ушел к маленькой времянке, сунул в полуоткрытую дверь седую голову.
Инга сидела на продавленном диване, глядя на старые казанки.
— Терновки, может? — осторожно предложил старик, — не? Ладно. Сиди тогда.
— Гордей, — позвала Инга, поспешно вытирая глаза кулаком.
— А?
— Что теперь? Ему что говорить?
— Олежке-то? А ничего. Пусть он там со своею цыпой.
— Ничего ты не знаешь, дед, — шепотом сказала в заботливо закрытую дверь, — как же не говорить.
Разговор с сыном состоялся позже, когда Инга наплакалась и устала сидеть, а выйти все же трусила, испуганно прислушиваясь к тому, что во дворе происходит. Там гремела посуда, вполголоса переговаривались мальчики, кто-то шлепал взад и вперед, Димка поругался с Коляном, разыскивая свою бритву, немножко полаял Кузька, и смолк, когда на него прикрикнул Гордей. А потом захлопали дверцы и багажники, зарычали машины, разворачиваясь у дальних проволочных ворот, что распахивались на пустошь.
И снаружи кто-то прошел, останавливаясь у двери. Пусть это будет Гордей, трусливо захотела Инга, шаркая по полу высохшими, облепленными песком ногами. И вздохнула, поправляя волосы.
— Мам? — негромко позвал Олега, — ну ты чего, до ночи там собралась? У нас каша гречневая. И оладьи в сметане. Мам?
Пока она собиралась ответить, добавил вкрадчиво:
— А кофе. Я варил, сам.
Инга встала и, пытаясь улыбнуться, пошла к облезлой двери, раскрыла ее в яркий свет позднего утра. Олега отступил на шаг.
— Ладно тебе. Блин. Трагедия.
Она поняла, с улыбкой, видимо, получилось неважно.
Сидели за дощатым столом, погруженным в почти черную тень, а на границе тени и света Нюха, привалившись спиной к столу, вытягивала ноги, укрытые складками прозрачного летнего платья. Глаза закрыты, в ушах плеер, тонкие руки сложены на коленках. И неяркие губы шевелятся, выпевая неслышные слова.
Инга медленно ела теплую кашу, залитую молоком.
— Она что? Ей совсем неинтересно, да?
Олега засмеялся, наливая из ковшика кофе.
— Сказала, потом послушает. А сейчас у нее утренний допинг. Что-то там классическое.
Будто в ответ руки девочки поднялись, что-то рисуя пальцами в горячем застывшем воздухе. И упали снова, застыли на коленях. Шевельнулась босая нога, поднимаясь на пальцах, после — другая. Будто по всему тихому телу прошла волна. И стихла.
Какие все деликатные, горько усмехнулась Инга, хлебая горячий сладкий кофе, даже Гордей испарился из собственного дома.
— Рассказывай, — деловито сказал Олега, — пока нет никого, а после купаться пойдем.
Она уцепилась за это «после», одновременно ругая себя — ну что ж ты такая дура Михайлова, он тебе сын, и любит. И ты его. Неужели какой-то откровенный разговор может что-то изменить в отношениях? И ругая, все равно боялась. И — не знала, как рассказать. Но он сидел, ждал, внимательно поглядывая, переводя взгляд на долгую фигуру Нюхи и ее беспорядочно заколотые кудрявые волосы, и снова смотрел на мать.
А ведь если бы не эта девчонка, может быть, не пришлось бы… Вива когда-то сказала — вот все само расплелось и сплелось.
— Я влюбилась, — сказала Инга, — очень сильно, прям в смерть. И я была очень, очень решительной.
— Ты и сейчас такая, — осторожно сказал Олега, когда она остановилась.
Инга кивнула.
— Да. Наверное. Я не знаю, правда. Ну вот. А когда я влюбилась, то случилось еще. Я полюбила. Не его. Совсем по-настоящему, и уже никакого там — в смерть. Оказалось, на всю жизнь, ну черт, я помирать не собираюсь, но мне это здесь подумалось и понялось. Ладно, чего это я, с конца-то. Значит, я увидела нового жильца Тони, московского художника Каменева. И влюбилась.
Она проговаривала события, почти механически, крепко держа себя в кулаке, потому что, начав, вдруг ахнула мысленно, да это же целая жизнь получилась, разве можно в утреннем разговоре с кружкой кофе пересказать эти два года, два тех лета, которые начертили линию ее судьбы. И поэтому ей — только перечислить события, не объясняя и не заглядывая в глаза, не пытаясь оправдаться, не пускаясь в самокопания и размышления.
— Сережа… — сказала она имя, в первый раз своему сыну, прервалась, краснея, и снова еще крепче стиснула мысленный кулак, чтоб не думать, о том, как увидела тогда новые глаза, полные света зеленой воды просвеченной солнцем.
Кузька давно заснул, устроившись в тени будки, только хвост валялся косматым веником на солнце, да пыльная лапа с блестящими гнутыми когтями. Нюха вытащила наушники и повернулась на лавке, согнула худенькую спину, укладывая подбородок на кулаки. Слушала, глядя широкими глазами на небольшом, тронутом светлым загаром лице. Инга тоже смотрела на нее, не видя, и говорила, говорила, нанизывая события, спохватываясь и возвращаясь к упущенным. О любви больше не упоминала, признавшись сразу, в первых словах. И просто раскладывала по дням то, что происходило, произошло и вдруг будто бы кончилось, когда исчезли оба мужчины из ее жизни.
— А потом родился ты.
За пустошью время от времени ехали машины, кто-то радостно вопил, хлопая дверцей:
— Теть Маруся, а вот и мы, встречайте, да!
И кричала в ответ теть Маруся, перебирая детские имена и громко удивляясь, что такой малесенький, и вона как вырос-то.
Инга удивленно посмотрела на сына.
— Ты чего? Ты, что ли, смеешься?
— Из-вини… — Олега закрыл рот, надувая щеки, и уставился в стол, но не выдержал и захохотал, стукая кулаком.
— Тю ты, — совсем по-керченски обиделась Инга, — ну?
— Мам… Ты Федра, значит? А вот, знакомься, Энона. Очень приятно, нимфа, очень-очень приятно, царица…
— Ну. Ну да, видишь, вот такой он, Петр Каменев. Олега, я ведь правда, до сих пор верила, что я что-то там в нем изменила. Двадцать лет тому.
— Слушай. Так это потому ты вечно на меня смотрела, я повернусь, а ты смотришь. Этот орал сегодня, не похож, не похож.
Инга кивнула, криво улыбаясь.
— Я…
— Да понял, понял. Умела бы врать, я бы рос, как все, типо папа летчик, разбился в Арктике, герой! У нас, мам, в классе таких летчиков целая эскадрилья. А ты, значит, все хотела понять, я Петрович или Сергеевич.
— Ты Олегович! По разным причинам. И, во-первых, ты его копия.
Нюха внезапно встала, положила руку на плечо мальчика и сказала торжественно:
— Не смей маму ругать. Она тебя родила! Ты такой прекрасный. Весь-весь. А если бы нет? А я?
— Ты, — довольно согласился прекрасный Олег, — чего ж тогда толклась с гуревичами, слушала козла этого? Мам, извини. В смысле, поссибли фазера?
