Двое солдат взяли на себя труд (это такой художественный оборот) притвориться, что пытаются меня понять; они кивали, гладили свои бороды, а потом развернули меня лицом к дворцу архиепископа. Да, я, конечно, выглядел не идеально, в одежде настолько старой, что она походила на засаленную кожу. От грубого пинка под зад (они решились на то, что не далось испанцу) письмо Арчимбольдо вылетело из моих рук. Оно ударилось о сколотый край дорожной брусчатки.
Печать разломилась, как короста.
Я стоял под опадающим каштаном и ждал ночи. В конце концов стража сменилась, и я решил попытать счастья с новым часовым.
– Их бин амиго Майринк, – сказал я. Часовой взял меня в клещи своего косоглазия.
– Ярослав Вавржинец Майринк? Ну битте, сволочь.
Осенний воздух подмораживал – хрустящие колючки ночного холода впивались мне в кожу. Что-то бормоча по-немецки, косой стражник отогнал меня от ворот. Поэтому ночь я провел на улице, коротая растянувшиеся минуты в обществе подозрительных попрошаек.
Перед самым рассветом небеса разверзлись и излили на землю свои помои. Прижавшись к стволу каштана, я наблюдал за бродягами, ворочавшимися во сне. В серой пелене дождя они казались ожившими грибами. В ворота замка заезжали телеги с провизией, запряженные лошади кивали головами, крестьяне кутались в свои балахоны. Я уже потерял надежду, а потом протер глаза, залитые дождем, и увидел две фигуры, выплывшие из моросящего тумана. Первым шел косоглазый страж, а за ним – знакомый мне господин.
– Синьор Грилли? – Да.
– Синьор Грилли, подойдите сюда.
– Хорошо.
Ярослав Вавржинец Майринк взмахнул влажным плюмажем.
– Благодари этого парня за свое спасение, – сказал он. Часовой моргнул, сдувая капли дождя с кончика своего носа, и, к моему несказанному удивлению, накинул мне на плечи одеяло. Под предводительством Майринка мы пошлепали по лужам к укрытию. Я благодарен ливню за то, что он скрыл мои слезы благодарности.
Мы пересекли подъемный мост и вошли в первый двор замка, где часовой вернулся к своим прямым обязанностям. Как гостя, которого пригласили на пир, но предложили ему лишь жидкую похлебку, меня провели мимо роскошных дворцов к королевской конюшне. Я сидел, истекая ручьями воды, в сумрачной кладовой – мавзолее для старых писем. В очаге трещали и шипели сырые дрова.
– Ты, наверное, есть хочешь, – сказал Майринк. Не глядя мне в глаза, он достал буханку ржаного хлеба и сунул мне в руку кусок холодной баранины. Я довольно хмыкнул, чтобы заполнить тишину.
За месяц путешествия мы не стали друзьями. Всю дорогу до Богемии – через Альпы, Баварию и Нюрнберг – Ярослав Майринк ночевал в придорожных гостиницах, а я ежился в повозке среди закутанных картин. Кажется, его беспокоило, что он украл у Бонконвенто его помощника. И все же Майринк из замка оказался еще более мрачным и менее общительным, чем его дорожный предшественник.
– Я довез тебя до Праги, – сказал он, – куда ты так рвался. Но я не могу брать ответственность за тебя, понимаешь? Мир суров. Вот, скажем, лилии в парке…
– Да?
– Их едят лошади.
Я как мог переварил информацию.
– Вы устроите мне встречу с императором? Майринк саркастически усмехнулся. Пошаркал ногами.
– Я нашел тебе кое-какую работу. Ради Бога, только не слишком радуйся. Да, да. У тебя рука жирная.
Он посоветовал мне вытереть уголки рта и повел по нескончаемым коридорам на встречу с придворным художником, Бартоломеусом Шпрангером.
– Ein Augenblick! [3]
Он стоял к нам спиной у открытого окна. Нам пришлось отвести глаза, пока он стряхивал последние капли и долго застегивал клапан своих штанов. Потом он повернулся и пошел ко мне, вытянув руки, словно хотел меня обнять. Но вместо этого меня ощупали, взъерошили волосы, заглянули мне в рот.
Бартоломеус Шпрангер был крепким, даже можно сказать могучим стариком. Меня впечатлили глубокие морщины на переносице, следы сосредоточенности. Из-под красной бархатной шапочки, лихо заломленной на затылок, выбивались седые лохмы, но борода, несмотря на почтенный возраст ее обладателя, была редкой, похожей на пепельный пух вокруг чувственных губ, которые пахли миндалем.
– Отлично. Да, да, герр Майнринк, он идеально подходит. (На таком уровне я понимаю немецкий.)
Я спросил Майринка, хочет ли Шпрангер посмотреть, на что я способен, но художник уже копался в бумагах, кашлял и вытряхивал кусочки угля из жилета.
– Когда он закончит, – шепнул Майринк мне на ухо, – не забудь взять деньги.
– А что я должен делать?
Бартоломеус Шпрангер поманил меня в глубину комнаты. Ярослав Майринк пожелал нам доброго дня и удалился. Я остался наедине с этим маньяком.
– Ляг, пожалуйста, – сказал Шпрангер на моем языке, – близко с черепом.
– Зачем?
– Растянись на него, вот так. Не урони табличку.
– Вот эту доску?
– Это табличка.
– И что тут написано?
– Капуста, два геллера фунт. Но на картине она будет гласить: «Сегодня – я, завтра – ты». Что… Что ты делаешь?
– Я… лежу на черепе.
– Но ты же одет. Раздевайся.
Читатель, я бы даже тебе заплатил, чтобы ты так не смеялся. Неохотно снимая свою промокшую одежду – от которой исходила убийственную вонь, – я как мог аккуратно вешал ее на спинку стула. Бартоломеус Шпрангер готовил маленький этюдный холст, выдергивая булавки изо рта, как вставные зубы, и время от времени поглядывал на мое унижение. Я весь покрылся гусиной кожей, но старательно сдерживал дрожь; снизу у меня все сморщилось. При этом я пытался убедить себя в том, что в этих взглядах нет ни извращенности, ни злого умысла. В выражении лица Шпрангера присутствовало нечто, знакомое и мне самому. В нем было что-то от внимательного разглядывания себя в зеркале.
Небольшое полотно, для которого я служил моделью, оказалось vanitas– размышлением о бренности всего сущего. Я, ваш скромный рассказчик, изображал сложившегося пополам тучного мальчика, который, перегнувшись через череп, указывал левой рукой на песочные часы. В правой части картины, где глаз зрителя, в силу привычки, должен задержаться чуть дольше, аллегорию озвучивала табличка: Hodie Mihi, Cras Tibi.
Таким образом я был запечатлен для потомков – на веки вечные, как любят выражаться поэты. Но это был не совсем я. Например, косой хитрый взгляд мне тогда еще был не свойственен; скальп, лишенный семитских кудрей, покрылся золотыми херувимскими локонами. Хочу добавить, что мое мужское достоинство – на самом деле гораздо более весомое, чем эта пипетка, изображенная на холсте.
Во время работы Бартоломеус Шпрангер имел привычку есть миндаль, который лежал в оловянной вазе у его локтя. Он не столько обсасывал орешки, сколько непрестанно их пережевывал, перетирал своими тяжелыми челюстями, и звук получался такой, словно кто-то неумолимо затягивал тугой болт. От этого жуткого звука у меня самого заболели зубы. Шпрангер не замечал моего неудобства. Только когда мы прервались на обед, я смог выпрямиться и выйти из модельной неподвижности.
– Скажи, – спросил он. – Где ты остановился в Праге?
– Да нигде, собственно.
– Тогда оставайся здесь. Да, да – пока я не буду закончить. Мне устроили матрас из грязных подушек. Бартоломеус
Шпрангер кормил меня хлебом, сыром и яблоками. Я не мог исследовать окрестности мастерской (нет, правда, дверь запиралась на ночь) и всю ночь рассматривал наброски будущей картины. Не могу сказать, что случилось с конечным продуктом во всех катастрофах, что постигли Богемию в последующие годы. Возможно, потомки Рудольфа продали ее, чтобы покрыть расходы своего позорного правления, или, может быть, Зимний король оплатил ей поражение в битве при Белой Горе? Не исключено, что картина уничтожена; а может быть, гниет где-то в подвалах захватчика, недостойная внимания победителя. В мое время в Праге не нашлось Кассандры, способной предсказать городу грядущие несчастья. Все зловещие слухи бледнели среди роскоши Рудольфова города, и никто не догадывался, какие червивые клубни пронзят пашню нового века.
– Все вокруг нас – музей императора. Да, да. Его kinst und wundern,его коллекции, находятся в королевском дворце и в галерее сзади. – (От этих слов я покраснел.) – Королевские конюшни будут быть приспособлены – это уже решено – под статуи. Поэтому я вынужден тебя запирать. Понимаешь? Никакого воровства.
– Но я же не собираюсь ничего воровать.
– Ты мог бы собраться, – сказал Шпрангер, – если бы увидел, что это такое.
Чтобы занять часы безделья, я представлял чудесные экспонаты, собранные в замке; не только скульптуры и картины, собранные Рудольфом, но и его василиска, его чашу из рога единорога и безоаровые камни, что находят в кишках у горных козлов. Иногда Бартоломеус Шпрангер откладывал угольный карандаш и с горящими глазами описывал индийскиекартины на бумаге и шелке, чашу, выточенную из носорожьего рога, заспиртованных гомункулусов, гвозди из Ноева Ковчега, пузырек с пылью из Хевронской долины, где Бог вылепил Адама из глины, жуткие человекообразные автоматы, музыкальные часы и перья колибри. От рассказов об этих диковинах у меня кружилась голова, я забывал про стыд своей наготы и про ледяные прикосновения пола. Описания Шпрангера крепко засели у меня в голове и уже не покидали ее. Однажды мне приснилось, будто по мастерской ходит Вертумн. Пальцами из корешков и стеблей он снял с меня тонкое покрывало и уложил меня на бархатные подушки, словно я был одной из альраун Рудольфа – редчайшим корнем мандрагоры в форме человечка. Проснувшись, я помочился, как учил меня Шпрангер, золотой струйкой из окна – прямо в ров. Справа располагался крытый деревянный мост, который император построил, чтобы отгородиться от своих подданных. Именно у окна Бартоломеуса Шпрангера я впервые услышал рык императорского льва. Меня очаровали звуки зверинца. Я позировал быстрому и бесстрастному взгляду художника под крики фазанов и мощный рев оленей при гоне.
