Она подписала, сунула ему в ладонь монетку и посмотрела в окно, как он возвращается к своему грузовичку.
Одетта Фруадво осталась наедине со своим телевизором. Сначала это была настоящая идиллия. Она смотрела все подряд, днем и вечером, покупала программу передач и вскоре уже хорошо знала тех, кто появлялся перед ней на экране. Первое время она играла с настройкой и заставляла краснеть политических деятелей, темнеть певиц, бледнеть ведущих, но вскоре оставила эти забавы: отныне она не покидала своего большого удобного кресла, ее ноги лежали на табуретке, а с лица не сходила блаженная улыбка. Она научилась смотреть и есть одновременно и даже нашла для этого подобающую смесь печений, крекеров, и орешков, которые можно грызть, не отрывая взгляда от экрана: она машинально протягивала руку к коробке, стоящей на низком столике слева от кресла, и набивала рот сладостями.
Она, кстати, заметила, что телевидение часто расхваливало эти сладости, и иногда ей случалось, не глядя, грызть плитку шоколада, чье приукрашенное изображение она как раз в этот момент созерцала на экране.
Чтобы эта чудесная случайность повторялась как можно чаще, она покупала все, о чем говорили по телевидению, и находила это все одинаково превосходным.
Ей было хорошо. Ей нравился свет от экрана, освещавший ее гостиную, и долгими зимними вечерами ей иногда даже казалось, что от телевизора исходит тепло.
Сначала она смотрела телевизор эгоистично, почти тайно, затем, почувствовав себя увереннее, убедившись в том, что знает всех и на всех каналах, принялась обсуждать это с другими деревенскими жителями. Каждое утро у колбасницы телезрители обсуждали увиденную накануне программу, судачили о том самом или о той самой, о корсаже ведущей или о галстуке журналиста... Затем возвращались к теме дебатов, говорили о книгах, которые никогда не прочтут, знали все о нефтяных пятнах в море, реакторах-размножителях, психопатах и беременных женщинах. Одетта даже решилась заказать у киоскера-табачника — он едва пришел в себя от изумления — газету «Франс-Суар», чтобы радоваться рейтингу популярности телепрограмм и переживать за процентное соотношение зрительских симпатий.
Вечером, когда она включала свой аппарат и принималась грызть свои сладости и проглатывать свои фруктовые йогурты, Одетте думалось, что вся деревня делает так же, как она, и от этого у нее теплело на душе. Она удобнее устраивалась в своем большом кресле, клала ноги на табуретку, разглаживала передник и со счастливой улыбкой смотрела новости.
Как-то утром Одетта зашла к колбаснику и встретила там толстуху Клодину. Женщины не выносили друг друга и, казалось, просчитали раз и навсегда свои маршруты и расписания так, чтобы никогда не встречаться. Клодина, направляясь к площади, шла по верхней улице и покупала продукты вечером. Одетта шла по нижней дороге и делала покупки утром. Деревенские жители уже давно позабыли, из-за чего произошла ссора, но ее причину по-прежнему считали глубоко уважительной.
Итак, в то утро Клодина нарушила правило и пришла в колбасную лавку, хотя было только десять с четвертью. Одетта увидела ее через стекло витрины, но поскольку это были ее часы, она решила не отступать и публично отстоять свое право.
Она вошла.
Клодина стояла к ней спиной и болтала с колбасником.
— Во всяком случае, — говорила она, — я полностью согласна с этим, бородатым: для тех, кто убивает детей, гильотину нужно оставить.
Одетта тут же поняла, что они обсуждали вчерашние дебаты об отмене смертной казни.
«Значит, телевизор есть и у толстухи Клодины!» — подумала она.
— Ну, в общем, я хочу сказать, они знают лучше нас, что нам делать. Дайте-ка мне замороженных мозгов.
«Замороженных мозгов!»
Одетта тоже собиралась взять замороженные мозги, потому что реклама была показана сразу же после вчерашних новостей. Значит, и толстуха Клодина смотрела рекламу.
Одетта тут же решила купить отбивные. В этот момент Клодина повернулась и увидела ее.
Словно застигнутая на месте преступления, она завязла пальцами в кошельке, что-то пролепетала — это было совсем не в ее духе — сунула купленные мозги в сумку и поспешила к выходу.
Проход между стеной и холодильной витриной был такой узкий, что когда Клодина проходила мимо Одетты, их животы соприкоснулись. Женщины даже не обменялись взглядом.
— Дайте мне две отбивные, — сказала Одетта, когда дверь закрылась, и колокольчик отзвонил.
— Сию минуту, мадам Фруадво, — весело ответил колбасник, радуясь, что в его лавке все обошлось без скандала.
Он взял свиную спину и принялся отрезать отбивные.
— А вы, — продолжил он, — смотрели вчера обсуждение?
— Как и все! — сухо ответила Одетта.
Колбасник не настаивал.
Посреди деревенской площади она остановилась и задумалась. Она не могла себе позволить говорить о том же, о чем говорила толстуха Клодина.
Вешая плащ на вешалку за входной дверью, она почувствовала, как по спине побежали мурашки, как будто у нее поднималась температура, как будто за лихорадочной дрожью вызревал какой-то недуг. Она взглянула на отбивные, покрывающиеся золотой корочкой на сковородке. Она не могла себе позволить есть то же самое, что ела толстуха Клодина. И речи быть не может.
Если она будет говорить о том же, о чем говорит толстуха Клодина, и есть то же самое, что ест толстуха Клодина, она в итоге сама превратится в толстуху Клодину. А она ни за что не хотела превращаться в толстуху Клодину и, как толстуха Клодина, все переваривать...
Она отказалась от десерта. И потом нет никакой гарантии, что это остановится на ней: если все будет так продолжаться, то вскоре в толстуху Клодину превратится вся деревня, весь кантон, департамент, вся страна, а потом и остальные страны... По телевизору кто-то будет обращаться к единой толстухе Клодине... Весь мир будет слушать как Клодина, смеяться как Клодина, думать как Клодина, есть как Клодина, в один и тот же час, в одно и то же время...
Она забыла про поющий на газовой плитке чайник, в котором кипятилась вода для кофе. Ей казалось, что в этом есть какое-то мошенничество против правды, какое-то жульничество против свободы... В этом было что-то тревожное, что-то угрожающее, куда грознее, чем удары палкой, чем насилие вообще: в этом была страшная несправедливость.
Ее вновь пробрала дрожь, и она встала, чтобы надеть шерстяную безрукавку. В тот день она не стала смотреть «Мадам сегодня». Быстро выпив кофе, она легла в постель и принялась размышлять. Размышляла она секунд пятнадцать, после чего провалилась в глубокую дрему, душную и беспокойную.
Когда к пяти часам она проснулась, ее халат был скручен вокруг ног, прическа сбилась, но она нашла решение, свое решение, свое противоядие от клодинизации деревни.
Поскольку раз и навсегда было принято, что без зрелищ никак не обойтись, она одна будет каждый вечер устраивать какое-нибудь зрелище для какого-нибудь одного деревенского жителя, чтобы каждое утро хотя бы кто-то говорил не о том, о чем говорила толстуха Клодина. Она организует сопротивление!
Она вскочила, быстро заправила постель и кинулась к своей библиотеке. Нельзя было терять ни секунды.
В первый вечер она пригласила мадам Вассерман и продекламировала ей стихотворение Виктора Гюго, на следующий день в присутствии учительницы Терезы спекла ромовую бабу, а для колбасника, который должен был придти через день, для этого толстого колбасника, который строил из себя поэта и расстегивал воротник халата, едва наступала весна, она решила исполнить танец живота. Танец живота для колбасника!
Симона Марке, дылда Симона, остановилась как вкопанная — ноги слегка расставлены, волосы всклокочены — прямо посреди площади, напротив двери в кабинет доктора Дефлера, которую она даже не удосужилась закрыть; она внезапно погрузилась в глубокие раздумья.
«Все же слова — это странная вещь, — думала она. — Сорок лет их знать не знаешь, и вдруг они сваливаются на тебя ни с того ни с сего, цепляются к тебе и в итоге изменяют твою жизнь...»
Накануне дама из Большого Дома, у которой она убирала, расплачиваясь с ней, дала ей прочитанный и ненужный ей номер журнала «Она».
Симона вернулась домой, но даже не притронулась к грязной посуде, составленной в раковину: она сразу же растянулась на неубранной кровати, чтобы посмотреть картинки. Чтение было не ее коньком, а разглядывать фотографии и рисунки моды она обожала. Для мечтаний она не знала ничего лучше.
На обложке была изображена красивая девушка в купальнике, высокая, изящная, загорелая.
Симона ее внимательно рассмотрела, затем растопыренной пятерней измерила расстояние между своим плечом и соском груди, чтобы удостовериться, что ее грудь вздернута так же высоко, как и у девушки из журнала. Потом она пощупала себе грудь, чтобы убедиться в ее упругости. Для ее возраста все было не так уж плохо.
