А она так ловко подсунула мне свою подружку, пигалицу какую-то, и отошла борт к борту с Виктором Колтыгой.
— Правда, вы поэт? — спросила пигалица.
— Еще какой, — сказал я.
Поэт я, поэт, кому нужен такой поэт?
Люся с Виктором мелькали за сараями.
Боря с Иваном издали кивали мне на пигалицу и показывали большие польцы: вот такая, мол, девочка, не теряйся, мол.
Я посмотрел на нее. Она боролась с ознобом — видно, холодно ей было в фасонистом пальтишке. Пальтишко такое, как мешок, книзу уже, а широкий хлястик болтается ниже спины. А личико у нее худенькое и синенькое, наверное, от луны, наверное, у нас сейчас у всех физиономии синенькие, а она кусает губы, как будто сдерживается, чтобы не заплакать. Мне жалко ее стало, и я вдруг почувствовал, что вот с ней-то у меня есть что- то общее.
— Вы, видно, недавно из Европы? — спросил я.
— Осенью приехала, — пролепетала она.
— А откуда?
— Из Ленинграда.
Она посмотрела на меня снизу, закусив нижнюю губу, и я сразу понял, в чем дело. Я для нее не такой, какой я для Люси. Я для нее здоровый верзила в кожаной куртке, я для нее такой, какой для Люси Виктор, я — такой бывалый парень и сильный, как черт, и она меня ищет, прямо дрожит вся от страха, что не найдет.
Я подумал, что все мои стихи, если внести в них небольшие изменения, пригодятся и для нее и ей-то уж они понравятся, это точно.
— Как вас звать-то? Я не расслышал.
— Нина.
— А меня Гера.
— Я расслышала.
— Вы замерзли?
— Н-нет, н-ничего.
— Нина!
— Что, Гера?
— У меня здесь очередь за апельсинами.
— А я уж получила, хотите?
— Нет, я лучше сам вас угощу. Вы, Нина, не пропадайте, ладно?
— Ладно, я тут с девочками побегаю.
— Ладно. А потом мы пойдем в столовую, потанцуем.
— Потанцуем?
— Там есть радиола.
— Правда?
— Значит, договорились? Не исчезаете?
— Ну что вы, что вы!
Она побежала куда-то, а я смотрел ей вслед и думал, что она-то уж не исчезнет, это точно, что я сменю киноленту снов и, может быть, это будут веселые сны.
Я пошел к столовой. Еще издали я заметил, что наша очередь сильно подвинулась вперед. Тут я наткнулся на парня-корреспондента. Он фотографировал сидящих у костра нанайцев и хоровод вокруг них. Я подождал, пока он кончит свое дело, и подошел к нему.
— Много впечатлений, корреспондент? — спросил я его.
— Вагон.
— Ну и как?
— Хорошо здесь у вас, — как-то застенчиво улыбнулся он. — Просто вот так! — и показал большой палец.
— Хорошо? — удивился я. — Что тут хорошего? А, романтика, да?
— Ну, может, и не хорошо, но здорово. И романтика — это не то слово. Летом приеду еще раз. Возьмете меня с собой в море?
Я засмеялся.
— Ты чего? — удивился он.
— Вы не писатель?
Он нахмурился.
— Я пока что маленький писатель, старик.
— Мало написали?
— Мало. Всего ничего, — засмеялся он. — Вы, Гера, небось больше меня написали, несмотря на возраст.
— А вы знакомы с поэтами?
— Кое с кем.
— А с Евтушенко? — спросил я для смеха.
— С Евтушенко знаком.
Хватит травить, хотел я сказать ему. Все с запада «знакомы с Евтушенко», — смех да и только.
Тут я увидел нашего Сакуненко. Был он с той же женщиной, она его не отпускала, все расспрашивала.
— Ну и дамочка! — ахнул я.
— Да, — помрачнел корреспондент, — она такая…
— Васильич! — крикнул я капитану. — Что слышно насчет рейса?
Он остановился, ничего не понимая, и не сразу заметил меня.
— Скажи ребятам, пусть не волнуются! — крикнул он. — Выходим только через два дня.
— А куда?
— На сайру.
— Ничего себе, — сказал я корреспонденту. — Опять на сайру.
— Опять к Шикотану? — спросил он.
Тут послышались какие-то крики, и мы увидели, что в очереди началась свалка.
— «Зюйд», сюда! — услышал я голос Бори и побежал туда, стаскивая перчатки.
Танцы в стране Апельсинии, такими и должны быть танцы под луной, ах, тальяночка моя, мать честна, гопак или твист — не все ли равно, разудалые танцы на Апельсиновом плато, у подножия Апельсиновых гор, у края той самой Апельсиновой планеты, а спутнички- апельсинчики свистят над головами нашими садовыми.
Если бы это было еще вчера! Как бы это было весело и естественно, Боже ты мой! Колька Калчанов, бородатый черт, в паре с Катенькой Кичекьян, урожденной Пироговой, друг мужа с женой друга, а еще один дружок исполняет соло на транзисторном приемнике. Ах, какое веселье!
Нет, нет, истерикой даже не пахло. Все было очень хорошо, но только лучше было бы, если бы это было вчера.
Вдруг кончились танцы. Катя увидела Чудакова.
— Чудаков! Чудаков! — закричала она.
Он подошел и пожал ей руку.
— Ну, как? — спросила Катя.
— Да что там, — пробурчал Чудаков, — третью кончаем.
— Кончаете уже? — ахнула Катя и вдруг оглянулась на нас с Сергеем, взяла под руку Чудакова и отвела его на несколько шагов.
Она казалась маленькой рядом с высоким и нескладным Чудаковым, прямо за ними горел костер, они были очень красиво подсвечены. Она жестикулировала и серьезно кивала головой, видно, выспрашивала все досконально про своего Арика, как он ест, спит и так далее.
Мы были такими друзьями с Ариком, с Айрапетом — особой нужды друг в друге не испытывали, но когда случайно встречались, то расставаться не хотелось.
А как-то был случай, летом, ночью, когда все уже отшумело, но еще тянуло всякой гадостью от асфальта и из подъездов, а под ногами хлюпали липкие лужицы от газировочных автоматов, а в светлом небе висела забытая неоновая вывеска, тогда я стал говорить что-то такое о своих личных ощущениях, а Арик все угадывал, все понимал и был как-то очень по-хорошему невесел. И все мои друзья были с ним на короткой ноге, и я с его друзьями.
Где и когда он нашел Катю — не знаю. Я увидел ее впервые только в самолете. Айрапет позвонил мне за день до отъезда и предложил: «Давай полетим вместе, втроем?» — «Втроем, да?» — спросил я. «Да, втроем, моя старуха летит со мной». — «Твоя старуха?» — «Ну да, жена». — «А свадьбу замотал, да?» — «А свадьба будет там. Мы еще не расписались».
И вот мы втроем совершили перелет в тринадцать тысяч километров, в трех самолетах различных систем: Ленинград-Москва — «Ту-104», Москва-Хабаровск — «Ту114», Хабаровск-Фосфатка — «ИЛ-14». Они учили меня играть в «канасту», и я так здорово обучился, что даже над Свердловском стал срывать все банки, и карта ко мне шла, и я был очень увлечен, и даже перестал подмигивать стюардессам, и не удивлялся Катиным взглядам, а только выигрывал, выигрывал и выигрывал.
Над Читой Айрапет ушел в хвост самолета, мы отложили карты, и я сказал Кате:
— Ну и девушка вы!
— А что такое? — удивилась она.
— Высший класс! — сказал я ей. — Большая редкость.
И еще что-то такое сказал в этом же роде, просто для того, чтобы что-нибудь сказать, пока Айрапет не вернется из хвоста. Она засмеялась, я ей понравился.
В общем, все это началось потом. Все, что кончилось сегодня.
Сергей стоял, прислонившись к стене столовой, засунув руки в карманы, изо рта у него торчала погасшая сигарета «Олень», он исподлобья с трагической мрачностью смотрел на Катю. Конечно, это был мужчина. Все в нем говорило: «Я мужчина, мне тяжело, но я не пророню ни звука, такие уж мы, мужчины». Жаль только, что транзистор в это время играл что-то неподходящее, какая- то жеманница пищала: «Алло! Ага! Ого! Но-но!» Странно, он не подобрал себе подходящую музыку. Сейчас бы ему очень подошло «Сикстен тонс» или что-нибудь в этом роде, что-нибудь такое мужское.
Я подошел к нему и стал крутить регулятор настройки.
— Так лучше? — спросил я, заглядывая ему в лицо.
«До чего же ехидный и неприятный тип, — подумал я о себе, — может быть, Сергею действительно нехорошо».
— Если хочешь, можем поговорить? — надвигаясь и не глядя на меня, проговорил он, — поговорим, пока ее нет.
— Уже поговорили, — сказал я, — все ясно…
— Я ее люблю, — пробормотал он, резко отвернув свое лицо.
У меня отлегло от души: все понятно, конечно, Сергей страдает, но как ему приятно его страдание, как это все отлично идет, словно по нотам.
— Ничего удивительного, — успокоил я его. — ПолФосфатки ее любит и треть всего побережья, и даже на Улейконе я знаю нескольких парней, которые сразу же распускают слюни, как только речь заходит о ней.
— Ты тоже? — тихо спросил он.
— Ну конечно же! — радостно воскликнул я.
Так. Ничего, проехало. Скользим на грани пошлости, но все пока…
— Ты пойми, — сказал Сергей, повернулся и положил мне руки в кожаных перчатках на плечи, — ты пойми, Колька, у меня ведь это серьезно. Слишком серьезно, чтобы шутить.
