– Ах ты маленькая дерзкая…
– Я сказала, убирайся!
– Ты за это заплатишь, – тихо и зло произнес он.
– Убирайся прочь!
Прошла неловкая минута, он стоял, не шелохнувшись, скрестив руки, словно защищаясь, и я чувствовала, что он боится, как будто ручная собачка вдруг научилась кусаться. Осознав его страх, я испытала такой восторг, что даже тошнота отступила, ликование переполняло мое тело, и чей-то жестокий голос внутри пел: «Укуси, укуси, укуси, укуси, укуси…» Передернув плечами, он развернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Я рухнула в кресло, и мой триумф утонул в отчаянных слезах.
Фанни позволила мне минутку поплакать, а потом ласково обняла за плечи:
– Ты его любишь, правда?
– Я…
– Ведь любишь?
– Кажется, да.
Она кивнула.
– Лучше пойди за ним, моя милая, – сказала она. – Я знаю, что ты вернешься. Вот… – И она взяла полосатую кошку – та вернулась на свое место рядом со мной, как только Моз исчез за дверью, – и посадила ее мне на руки. – По-моему, ты понравилась Тисси. Возьми ее с собой, заботься о ней, и она станет тебе добрым другом. По твоим глазам видно, как ты одинока замужем за Генри Честером.
Я кивнула, крепко прижимая кошку к себе.
– Можно я еще приду к вам?
– Конечно. Приходи, когда хочешь. До свиданья, Марта.
– Что вы сказали?
– Я сказала, до свиданья, моя милая.
– Мне послышалось, вы сказали…
– Шшш, – перебила она. – Теперь иди и помни мои слова. Береги себя.
Я заглянула в ее странные глаза, но увидела лишь отблески. По-прежнему улыбаясь, она взяла меня за локоть и мягко подтолкнула к выходу.
Сука. Сука! Обе они суки. Я возвращался домой, кипя от возмущения. Как она могла так несправедливо со мной обойтись! Я почти решился прекратить всю затею, оставить ее для ее пуританина-мужа, и пусть оба катятся. Или, возможно, анонимное письмецо с интимными подробностями… это подольет масла в огонь. Я ее проучу. Но не только злоба терзала меня – я был в замешательстве. Дело ведь не только в мести, да? Не только. Дело в том, что я в ней ошибся, что туз жезлов выставил себя чистейшей воды «Шутом» – я недооценил мою маленькую Эффи, я глубоко заблуждался, думая, что она у меня в руках… А она бросила мне вызов прямо перед Фанни – именно перед Фанни!
Ну, раз она хочет Фанни, я устрою ей Фанни. Одно слово на ухо Генри, и он тут же с ней разведется. Что? Не верите? Несколько пикантных деталей – и один ее вид станет ему невыносим. Она останется без гроша, ей будет не к кому бежать – только не думайте, что мамаша примет ее назад после того безобразия, в которое она превратила устроенный матерью отличный брак. По́шло? Да. Ну и что? Значит, одна и без гроша, не к ком у б е жать – только к подружке Фанни. Всего через месяц она будет заманивать к Фанни гостей, как остальные девицы. И мне надо лишь… Ну, может быть, так и сделаю, когда устану от нее. Но пока я все еще хотел эту девчонку. Как ни крути, она была потрясающей, и к тому же не так уж плохо, что у нее обнаружился характер. Но Фанни!
Вот что задевало.
О, она довольно быстро вернулась. Я знал, что ей не хватит духа долго мне противостоять, и не удивился, когда она выбежала из дома через пару минут после меня. Меня заботила не ее истеричная выходка, но то, как она и Фанни объединились против меня, почти инстинктивно, словно члены какого-то тайного женского общества. Мы возвращались на Кромвель-сквер в полном молчании, она осторожно поглядывала на меня из-под шляпки, а я смотрел вперед, погрузившись в горькие мысли. К тому времени, как мы добрались до Хайгейта, она украдкой зашмыгала носом – а мне сильно полегчало.
Не беда, думал я, Фанни ведь не всегда будет рядом и не сможет на нее влиять. Когда Эффи снова станет моей, я ее слегка припугну, она поплачет, и мы забудем этот инцидент. По крайней мере, на время.
Следующие день-два я изображал холодность. Я пропускал наши встречи на кладбище и проезжал мимо ее дома, возвращаясь из студии. В конце недели Генри пригласил меня к ним на ужин. Я держался отстраненно, рассуждал об искусстве и политике и практически не замечал бедняжку Эфф. Она бледнела и время от времени метала в мою сторону беспокойные взгляды, но я не обращал внимания и весь вечер был чудовищно жизнерадостен, много пил, громко смеялся – но все же дал ей понять, что сердце мое разбито. Даже Кин[24] не смог бы сыграть эту роль виртуознее.
Отчего-то Эффи, казалось, раздражала Генри. В тех редких случаях, когда она осмеливалась вставить слово, он был нетерпим и язвителен, и лишь мое присутствие заставляло его сдерживаться. Уверен, если бы не я, он бы с ней непременно разругался. Я притворялся, что ничего не замечаю, и избегал ее взгляда.
За ужином Генри заявил, что женщину на портрете хочет писать с Эффи.
– Но, – сказал он, – мне нужна темноволосая натурщица. По-моему, у светловолосых моделей недостаточно текстуры для подобного холста. – Он помедлил. – Конечно, с Эффи можно было бы сделать основной эскиз – позу, лицо, – продолжил он. – А волосы я мог бы написать с другой натурщицы. – Казалось, он обдумывал эту мысль. – Осмелюсь сказать, это выход. Что думаете, Харпер?
Я кивнул, оценивающе рассматривая Эффи к ее явной неловкости.
– Я тут приметил ярмарку на Айлингтон-роуд, – невинно сказал я. – Вы без труда сможете найти там какую-нибудь цыганку с подходящими волосами.
Краем глаза я увидел, что Эффи вздрогнула при упоминании о ярмарке, и про себя ухмыльнулся.
– Я хочу как можно скорее приступить к женской фигуре, – продолжил Генри. – Сейчас еще прохладно, но, когда начинается летняя жара, долгие часы работы в студии плохо сказываются на здоровье Эффи.
Эффи беспокойно заерзала, взяла вилку, потом снова положила ее, не притронувшись к еде.
– Я думала… – почти прошептала она.
– В чем дело? – Его нетерпение было просто-таки осязаемо. – Говори громче, девочка.
– Я думала, ты сказал, мне больше не нужно ходить в студию. Мои головные боли…
– Я сказал, что тебе не нужно ходить, когда ты была больна. Сейчас ты не больна, и я не понимаю, почему я должен тратиться на натурщицу. Расходов и так хватает, а у меня есть ты.
Эффи неопределенно взмахнула рукой, словно отбрасывая это утверждение.
– А что до твоих головных болей – их легко можно вылечить опиумной настойкой. Вот что, Харпер, – сказал он, поворачиваясь ко мне и вновь принимая добродушный вид, – у меня в погребе есть чертовски хорошее бордо. Попробуйте, я должен узнать ваше мнение.
С этими словами он повернулся и оставил нас вдвоем. Едва дверь за ним закрылась, Эффи вскочила из-за стола. Она прижимала руки ко рту, в глазах стояли слезы. И я понял, что она снова всецело моя.
– Эффи, давай встретимся сегодня, – настойчиво зашептал я. – У ливанского кедра, в полночь.
Ее глаза расширились.
– Но, Моз…
– Если я тебе дорог, приходи, – зашипел я, прищурившись. – Если тебя не будет, я пойму, что не нужен тебе, – и, поверь мне, я не умру.
В душе ухмыляясь, я фыркнул и отвел глаза, когда в комнату, словно по сигналу, вернулся Генри. Губы Эффи побелели, и она отвернулась, а я вдруг подумал, уж не больна ли она на самом деле. Но, перехватив ее взгляд, понял, что это лишь очередная игра. Поверьте мне, Эффи вовсе не невинная простушка, какой вы все ее считаете. Никто из вас не видит ее насквозь, ее темную скрытую сущность. В итоге Эффи всех оставила в дураках. Даже меня.
До встречи с Мозом я и не знала, сколь тусклой была моя жизнь. Теперь же я думала, что сойду с ума, если потеряю его. Воспоминание о причине ссоры в доме Фанни было столь смутным, что казалось, это произошло с какой-то другой девушкой, сильной, уверенной. Я напрасно ждала Моза в условленных местах, часами сидела у окна и смотрела на улицу – он не приходил. Даже поэзия в те дни не могла стать мне утешением. Я не находила себе места, вздрагивала, как кошка, и была не в состоянии заниматься чем-либо больше двух минут, а Генри кричал, что это мельтешение сводит его с ума.
Я принимала настойку опия, но вместо того, чтобы успокоить нервы, лекарство вводило меня в ступор: я хотела двинуться и не могла, хотела смотреть, обонять, говорить, но воспринимала мир сквозь пелену фантазий и грез наяву.
Тэбби готовила мне горячий шоколад и печенье, к которым я не притрагивалась. Я выходила из себя, просила оставить меня одну и тут же об этом жалела. Я обнимала ее и обещала выпить шоколад. Я просто устала, я не хотела ей грубить, она ведь понимает? От нее пахло камфарой и выпечкой, ее рука робко тянулась погладить меня по голове. Я представляла, что я снова на Кранбурн, а мама, Тэбби и тетя Мэй на кухне пекут печенье. Я цеплялась за ее рукав и дрожала от одиночества.
Генри был уверен, что я симулирую, чтобы не позировать. Он говорил, что мои головные боли – результат безделья; что я забросила вышивку; что уже неделю не показывалась в церкви в будние дни; что я своенравна и раздражительна, глупо блею в ответ на его вопросы и смехотворно неуклюжа с гостями. Тисси он тоже не одобрял, говорил, что это возмутительно, что я притащила в дом бродячую кошку без его разрешения, что это детская прихоть – позволять ей лежать на кровати ночью и у меня на коленях днем.
