Словно желая доказать, что не собирается потакать мне из-за воображаемой болезни, Генри дважды за неделю пригласил гостей к ужину (а такое случалось крайне редко): сперва доктора по фамилии Рассел, приятеля из клуба, худого человечка с умным лицом, который как-то странно разглядывал меня сквозь очки в проволочной оправе и рассуждал о маниях и фобиях; а затем Моза, с блестящими жестокими глазами, с улыбкой, ранившей как лезвие бритвы.
Когда Моз поставил мне этот ужасный ультиматум, нервы мои уже были на пределе, а одиночество стало нестерпимым. Я готова была сделать что угодно, лишь бы вернуть его – неважно, любил он меня или нет.
Вы наверняка считаете меня безвольным, презренным существом. Да я и сама так думаю. Я прекрасно понимала, что меня наказывают за недолгий бунт в доме Фанни – если он хотел меня видеть, то легко мог сделать это днем или хотя бы у себя дома. Он, без сомнения, полагал, что кладбище в полночь, тени, бродяги – прекрасные декорации для сцены нашего мучительного примирения. Догадываясь об этом, в глубине души я его почти ненавидела, но другая часть меня любила его и желала так страстно, что попроси он – я бы пошла в огонь.
Уйти из дома было несложно: Тэбби и Эм спали под самой крышей, в старой комнате для слуг, у Эдвина был свой домик на Хай-стрит, и он заканчивал работу с наступлением вечера, а Генри обычно ложился рано и спал как убитый. В половине двенадцатого я на цыпочках вышла из комнаты, прикрывая рукой огонек свечи. Я специально надела только темное фланелевое платье, без нижних юбок, чтобы не шуметь в коридоре. В полной тишине я спустилась по лестнице и пробралась в кухню. Ключи висели у двери, и, затаив дыхание, я взяла тяжелый ключ от дома, открыла замок и выскользнула в ночь.
Сидевшая на пороге Тисси, урча, потерлась о мои ноги. Секунду я раздумывала – уходить не хотелось, присутствие кошки странным образом успокаивало меня, – и я уже собиралась завернуть ее в плащ и взять с собой, но затем, мысленно себя отругав, дрожа, натянула на голову капюшон и побежала.
По дороге к Хайгейтскому кладбищу мне почти никто не встретился – ребенок, бегущий из публичного дома с кувшином эля, да закутанная в рваную шаль нищенка, бесцельно бродившая от двери к двери. На углу я поравнялась с компанией мужчин, от них пахло элем, они громко разговаривали и цеплялись друг за друга, возвращаясь домой. Один из них что-то крикнул мне, когда я пробегала мимо, но они не преследовали меня. Фонари стали попадаться все реже, я пыталась слиться с темнотой; минут через десять передо мной возник громадный силуэт кладбища, раскинувшегося под мерцающим лондонским небом, подобно спящему дракону. Было очень тихо, и, подходя к воротам, я почувствовала, как заколотилось сердце. Ночного сторожа видно не было, но я беспричинно медлила, застыв на месте и беспомощно глядя на ворота, и меня нездорово влекло туда, как в тот день на ярмарке, когда распахнулся полог красного шатра.
Эта мысль разбудила мимолетные воспоминания, и я представила, как тысячи мертвецов поднимаются при моем приближении и высовывают головы из окаменевшей земли, как заводные игрушки. Я стояла в этой непроглядной темноте и не могла отогнать видение, но мысль о том, что Моз ждет меня всего лишь в паре сотен ярдов, придала мне мужества. Моз не боялся ни мертвых, ни даже живых и просто обожал истории о всяких сверхъестественных ужасах. Он рассказал мне о женщине, которую похоронили заживо, а потом нашли задохнувшейся: окоченевшими руками она цеплялась за пустоту, лицо ее было всего в нескольких дюймах от поверхности, и она стерла пальцы до костей, стараясь выкопать ход наружу. А в год эпидемии холеры умирало так много людей, что их приходилось хоронить в братских могилах, без надгробий, просто засыпая негашеной известью. Трупов было столько, что тепло, выделяемое при разложении, выталкивало их на поверхность, и однажды влюбленные, встречавшиеся на кладбище, обнаружили четыре головы, которые торчали из земли, как гигантские грибы, источая запах смерти. Моз знал, как ненавижу я такие истории. Мне кажется, потому он их и рассказывал, чтобы посмеяться над моей слабостью. Я раньше и не думала, сколько жестокости в этом смехе.
Мрак царил кромешный; газовых фонарей на кладбище не было, бледная замерзшая луна бросала тусклый мертвенный свет на могильные плиты. Запах земли и темноты сбивал с ног; проходя мимо деревьев, я угадывала их по аромату: кедры, ракитник, ягодные тисы, рододендрон. То и дело я спотыкалась о камень или пень, и мои шаги пугали меня больше, чем густая угрожающая тишина. Вдруг я услышала шаги за спиной и спряталась за склеп, всем телом дрожа от биения собственного сердца. Шаги были тяжелые; стоя в густой тени, я вслушивалась в чужое дыхание – астматический хрип, словно из кузнечных мехов.
Я уже почти добралась до ливанского кедра; вперед по длинной аллее – и я в безопасности. Но, парализованная ужасом, я не могла пошевелиться. Разум взорвался дождем конфетти, я очутилась в бесконечной пустоте, невероятно далеко от света. Через несколько секунд способность мыслить вернулась, и мир постепенно вставал на место. Я упала на колени, заскользив пальцами по стене склепа, осязание предельно обострилось. Я беззвучно поползла. Шаги зазвучали ближе, и я снова застыла, напрягая глаза, тщетно пытаясь рассмотреть незваного гостя. Платье промокло и испачкалось, но мне было все равно. Я прижалась к земле и накинула капюшон, чтобы светлые волосы не выдали меня. Теперь шаги раздавались совсем рядом. Я задержала дыхание, чувствуя вкус вечности. Шаги остановились. Как Орфей, оглянувшись, я увидела мужской силуэт на фоне мрачного неба, чудовищно огромный и зловещий, и глаза его светились, будто зрачки самой ночи.
Знаю, знаю. Я был намеренно жесток. И мне это нравилось – нравилось преследовать ее среди могил, нравилось, что ее охватывает паника, нравилось смотреть, как она пытается спрятаться, падает, поскальзывается; а какое удовольствие было наконец настигнуть ее, поднять с грязной дорожки, чтобы она прижалась ко мне, как ребенок, и ее растрепанные, мокрые от слез волосы облепили лицо. Теперь я мог позволить себе благородство – она снова была моей.
Успокаивая ее, я начинал понимать Генри Честера: моя власть над ней была эротична по самой своей сути, ее слезы – мощнейший афродизиак. Впервые за всю мою распутную жизнь женщина принадлежала мне целиком, душой и телом. Она так остро желала доставить удовольствие, жадно приникая губами к моему лицу в сладком раскаянии. Она обещала, что никогда больше не попытается перечить мне, и тут же клялась, что умрет, если я оставлю ее, и меня кружила карусель самых разных чувств. Я снова по уши влюбился в нее. Стоило мне подумать, что я могу устать от нее, – она вернулась ко мне обновленной.
Она выдыхала безумные слова, уткнувшись мне в волосы:
– О, Моз… это раздирает мне тело и душу… ты мне нужен… я тебя никогда не отпущу, не позволю бросить меня… я скорее тебя убью…
С трудом переведя дыхание, она повернула ко мне бледное лицо. На миг свет далеких уличных фонарей отразился в нем, раскрыв ее черты в драматичной светотени: огромные глаза, темные и неподвижные, тени на губах как синяки, красивое лицо искажено гримасой такой разрушительной страсти, что мне стало не по себе. Она казалась мстительным темным ангелом, несущим безумие и смерть в протянутых руках. Она успела сбросить одежду, и ее кожа отливала мертвенной бледностью в неверном свете. Она сделала шаг вперед, мое имя прозвучало проклятием из ее уст – а потом оказалась в моих объятиях, и кожа ее пахла лавандой, землей и потом. Мы любили друг друга там же, где стояли, и она непрестанно бормотала свою сумасшедшую бессмыслицу. Впоследствии я осознал, что в черном апогее страсти умудрился дать обещание, которое, возможно, придется сдержать.
Эффи сидела на могильной плите, обхватив колени руками, как маленькая, и дрожала. Я потрогал лоб – у нее был жар. Я уговаривал ее скорее одеться, чтобы не простудиться. Она едва отвечала, лишь смотрела на меня пустыми скорбными глазами, и прежнее раздражение вернулось ко мне.
– Бога ради, ты что, не можешь помочь? – резко сказал я, пытаясь застегнуть на ней платье.
Эффи все так же смотрела на меня из темноты, словно утопленница из озера.
– Эффи, ну давай же, нельзя же просидеть здесь всю ночь, – сказал я чуть мягче. – Тебе нужно вернуться домой, пока Генри не заметил.
Но Эффи не двинулась. У нее был нездоровый вид, кожа бледная и горячая, как лава. Я не мог отпустить ее на Кромвель-сквер в таком состоянии, если не хотел предать эту скандальную связь огласке. Но и на кладбище ее оставлять нельзя. Было холодно – я и сам уже дрожал, – а ее лихорадило. Кроме всего прочего, ей необходимо было переодеться – одежда вся в грязи, подол разорван. Оставался только один выход, и, раздумывая над ним, я ощутил злую усмешку где-то в животе. В этой идее была своеобразная поэтичность…
