— Мне кажется, ты должен уделять своим стихам больше времени. — И, ловя удивленный взгляд, добавляла: — Если уж взялся писать, надо целиком отдаваться поэзии.
— Чушь, — возражала Дезире, — он часто пишет прекрасные сонеты по утрам, перед бритьем.
— Может, Сибилла права, — говорил Барри, — мне действительно следует отдавать стихам все свое время.
— Ты что, Сиб, устала? — спрашивала Дезире. — Что так вздыхаешь? Не захворала, часом?
Со временем Сибилла оставила попытки борьбы и просто, выслушав очередное стихотворение, устало роняла: «Очень хорошо» или: «Четкий ритм». И даже грех примирения с этими постоянными придыханиями Дезире: «потрясающе… замечательно» — был меньше греха той замкнутости, в которой пребывало ее сознание. Тогда она еще не отдавала себе отчета в том, что ценою примирения с ложными оценками становится постепенная утрата собственной способности формировать верные взгляды.
Не каждое утро, но по меньшей мере дважды в ходе каждого визита Сибиллу будили громкие скандалы. Няня, приносившая ей чай рано утром, округляла глаза и на цыпочках удалялась. Сибилла шла в ванную и сильно пускала воду, стараясь заглушить шум ссоры. Внизу голоса постепенно утихали, растекаясь по комнатам и коридорам. Иногда, в самые драматические моменты, в бурю врывался звон бьющегося стекла, и Сибилла понимала, что это Барри крушит туалетный столик Дезире; после таких случаев она дивилась, как это Дезире всегда удается заменять разбитые хрустальные вазы новыми, ведь достать в ту пору подобные вещи было трудно, да и зачем? Сибилла неизменно отмечала, что, став рядом на лужайке, две дочери Барри от первого брака откровенно глазеют в окна спальни, где разгорается битва. Ребенка Дезире няня в это время увозила в коляске куда-нибудь подальше. Сибилла также исчезала на все утро.
После первого инцидента в подобном роде Дезире сказала ей:
— Боюсь, ты выбиваешь Барри из колеи.
— Как это? — не поняла Сибилла.
Дезире вытерла слезы и хлюпнула носом.
— Да, конечно, это вполне естественно, Сиб, ты кокетничаешь с Барри. А он всего лишь мужчина. Понимаю, у тебя это бессознательно получается, но…
— Я не желаю слушать подобные разговоры. Все, я поехала, и минуты здесь больше не пробуду.
— Нет, нет, Сиб, куда же ты? Не обращай внимания. Ты нужна Барри. Ты — единственная во всей колонии, с кем он может поговорить о своих стихах.
— Пойми простую вещь, — сказала Сибилла тогда же, в первый раз став свидетелем семейного скандала, — меня совершенно не интересует твой муж. По мне, он просто никто, неудачник. Так я считаю.
Дезире всю перекосило.
— Барри, — вскричала она, — за восемь лет сделал состояние на страстоцветовом соке! И четыре тысячи экземпляров «Домашних мыслей» за свой счет отпечатал, и все они разошлись.
Это было что-то вроде игры на троих. По правилам ей следовало быть неосознанно влюбленной в Барри и мучиться супружеским счастьем Дезире. Но сейчас она чувствовала себя слишком старой для таких игр.
Барри зашел к ней в комнату, когда она паковала вещи.
— Не уезжай, — заговорил он. — Ты нам нужна. Ну что ты, в самом деле — ведь мы всего-навсего люди. Да и что такое скандалы? Скандалы случаются даже в самых благополучных семьях. К тому же спроси меня, ни за что не отвечу, из-за чего все началось.
— Чудесный дом. И какое великолепное поместье, — сказала хозяйка дома.
— Да, — согласилась Сибилла, — самое большое во всей колонии.
— А хозяева тоже самые большие люди?
— Ну как сказать… богатые, это уж точно.
— Да вижу, вижу. Какой красивый интерьер. А эти старые масляные лампы — какая прелесть. Насколько я понимаю, электричества у вас там не было?
— Почему же, во всем доме горел свет. Но что касается столовой, мои друзья следовали старой традиции масляных ламп. Понимаете, это точная копия старого голландского дома.
— Очаровательно, бесподобно.
Бобина кончилась. Зажегся свет, и присутствующие, каждый в своем кресле, сели поудобнее.
— А что это за крупные красные цветы? — поинтересовалась престарелая дама.
— Огненное дерево.
— Потрясающе, — заметила хозяйка. — И вы не скучаете по этим краскам, Сибилла?
— Да нет, честно говоря, нет. На мой взгляд, слишком уж ярко.
— А вам яркие цвета не нравятся? — живо подался вперед молодой человек.
Сибилла молча улыбнулась ему.
— Мне понравилось место, где ящерки играют в камнях. Отличные кадры, — сказал хозяин, вставляя в проектор последнюю бобину.
— А мне понравился этот симпатичный блондин, — словно возражая кому-то, заметила хозяйка. — Это он — любитель страстоцвета?
— Нет, он — управляющий, — сказала Сибилла.
— Ах да, вы же говорили. Тот, что был замешан в истории со стрельбой?
— Да, так уж несчастно все обернулось.
— Бедняга. Такой молодой. Опасное, выходит, место. Надо полагать, солнце и все такое прочее…
— Да, для некоторых опасное. По-разному бывает.
— А черные выглядят вполне довольными. Вам в ту пору трудно с ними приходилось?
— Нет, — откликнулась Сибилла, — только с белыми.
Все рассмеялись.
— Ну вот, — сказал хозяин. — Выключите свет, пожалуйста.
Вскоре Сибилле открылась истинная причина семейных неурядиц. Она не совпадала с их объяснениями: мол, они так влюблены, что постоянно ревнуют друг друга к противоположному полу.
— Барри, — заметила однажды Дезире, — так и взвился — верно, Барри? — когда я улыбнулась, просто улыбнулась, Картеру.
— Когда-нибудь я с этим Картером разберусь, — буркнул Барри. — Он постоянно вьется вокруг Дезире.
Дэвид Картер служил у них управляющим. Сибилла неосторожно обронила:
— Ну Дэвид-то уж ни за что…
— Ни за что? — сказала Дезире.
— Ни за что? — сказал Барри.
Может, они и сами не понимали истинной причины своих размолвок. Они происходили по утрам, когда Барри, следуя принятому решению, лежал в постели и сочинял стихи. Дезире же, озабоченная перспективами расширения страстоцветового дела, настаивала, чтобы он появлялся на фабрике не позднее восьми утра, как все остальные предприниматели в колонии. Но Барри все чаще заговаривал об отходе отдел ради занятий поэзией. Когда он в очередной раз оставался в постели, поигрывая с пером и обдумывая очередную строку сонета, Дезире надувалась и хлопала дверями. Все домашние понимали, что вот-вот разгорится скандал.
— Тише! Неужели ты не видишь, что я пытаюсь сосредоточиться? — кричал он, а Дезире отвечала:
— По-моему, если ты собрался писать, лучше подняться в библиотеку.
Ее жадность и его тщеславие были слишком острыми ингредиентами для одного блюда. Потому и начали возникать имена Дэвида Картера и Сибиллы — для утешения, поднятия духа и укрепления мифа о страстной любви.
— Строила глазки Картеру в саду. Думаешь, я не заметил?
— Картеру? Не смеши меня. Мне ничего не стоит удержать Картера на расстоянии. Но раз уж зашла об этом речь, как насчет тебя и Сибиллы? Вчера вечером я ушла спать, а вы еще долго оставались вдвоем.
Иногда он не просто крушил хрустальные вазы, но и вышвыривал осколки в окно.
В полдень обессиленный Барри пускался в объяснения:
— Дезире места себе не находит — верно, Дезире? — и все из-за тебя, Сибилла. Понять можно. Не следует нам с тобой засиживаться после того, как она уходит спать. Ты у нас в своем роде настоящий дьяволенок, Сибилла.
— Ну ладно, — покорно говорила Сибилла, — будь по-твоему.
Но в какой-то момент она устала от этой игры. Когда звучный голос Барри поднимался до высот, приличествующих священному предмету, она уже не могла чувствовать себя объективным наблюдателем. Она устала от игры, ибо превратилась в нечто большее, нежели ее номинальный участник. Уэстоны не просто навевали на нее скуку, она начала ненавидеть их.
— Чего я не могу понять, — говорил Барри, — так это почему моих стихов не замечают дома, в Англии. Здесь моя книга разошлась четырехтысячным тиражом. Во всех местных газетах появились пространные рецензии; не забыть показать их тебе, напомни. Но в Лондоне — ни звука. Из журналов, в которые я посылаю свои стихи, даже не отвечают.
— Все сейчас войной заняты, — говорила Сибилла.
— Да, но стихи продолжают печатать. Так называемые стихи. А по-настоящему — просто мусор. Все мусор. Ничего не поймешь.
— Твои стихи слишком хороши для этой публики, — говорила Сибилла.
Тонкое ухо уловило бы в ее тоне визг иглы, вонзающейся в воск.
— Между нами говоря, это чистая правда, — отвечал Барри. — Сам бы я этого не сказал, но суть именно в том.
Барри был грузен, приземист и смугл. На лице морщины, то ли от забот, то ли от проблем с желудком. Костлявый, светлокожий Дэвид Картер являл собою полную ему противоположность. Это особенно бросалось в глаза, когда он проходил по дому.
