— Но ведь он был один… — шепнул Колтубай, избегая слово «провиднык», которое, как несчастливая звезда, вело его сквозь эти годы.
— Кто? — спросил майор.
— Провиднык, — подсказал протоколист, не слыша ответа допрашиваемого.
Колтубай молчал, как если бы вдруг в открытом море вместо одной путеводной звезды увидел бы мириады.
Нина стояла у окна вагона, поезд тормозил. Ее длинная тень волочилась по свежевспаханной земле.
«Это еще не моя станция, — подумала она с облегчением. — Еще нет. Еще будет лес».
Нина чувствовала себя усталой, но тревога не давала ей сидеть на вагонной скамье. Теперь тень ее головы билась о быстро мелькающие деревья. Нина старалась не думать, но для нее все еще длилась та минута, когда она сделала отрицательный жест головой, отказываясь узнать его. Она была так настроена — знала, что ее вызывают по делу брата, — что его вид парализовал в ней всякую мысль. Она испугалась его, чтобы в следующую секунду испугаться за него; она должна его убить? Нина верила в бога, знала, что он велит прощать, но не обманывалась: она его не простила. Этого нельзя было простить. Перед ее мысленным взором освещенная амбарным фонарем кухня в ее родительском доме и его лицо, как сами врата ада.
Она неподвижно смотрела в темноту. Рельсы вели куда-то вниз. Теперь уже скоро. Будет ждать солтыс с лошадью. Или Хрыцько. Повседневность. И вдруг она ужаснулась. В великой войне Европы каждый ее житель вел свою войну, свой календарь поражений и побед, который иногда совершенно отличался от того, что говорила история народа. Свою войну Нина проиграла только сейчас. Потому что оставила его в живых. Отрицательно ответила на смертельный вопрос. С ней произошло что-то странное. Она ждала минуту, когда приедет, словно там, в темноте, стоял тот же «виллис» с поднятым капотом. Она ждала тот страх, с нетерпением желала его.
Поезд стучал о рельсы, их укладывали люди, которыми руководил он, пока его не выгнал отсюда ее приезд. А вот и станция. Надо было спешить. Путь уже не преграждали два скрещенных рычага железнодорожных стрелок. Путь вел дальше.
Поезд стал тормозить. Нина взяла с полки чемодан. На перроне ветер раскачивал фонарь. Не было никого, кроме бежавшего к локомотиву начальника станции. Нина инстинктивно, как тогда, двинулась к пристанционному дому. Прямо перед крылечком стоял мотоцикл. Нина остановилась.
— Ах, да, — печально сказала она в ответ на какие-то свои мысли.
Из тени вышел старший лесничий. Целуя ей руку, он снял шапку, как всегда, странным движением назад: боялся нарушить прическу, длинные пряди которой небрежно закрывали ему уши.
— Все в порядке? — спросил он несмело.
— Все в порядке.
— Солтыс не смог приехать. А Хрьщько, как всегда, лошадь жалеет.
Она знала, что лесничий наверняка был у них еще до полудня, чтобы упредить их поездку на станцию. Лесничий, как всегда, смотрел на нее влажным собачьим взглядом. На этот раз она приняла его.
Мотор ударил в темноту внезапным грохотом. Сидя на шатком сиденье, подбрасываемая колдобинами дороги, Нина обхватила сидевшего впереди мужчину; свое лицо, в которое била сильная струя воздуха, прижала к его спине.
Ей казалось, что она возвращается откуда-то, где заблудилась, возвращается уже навсегда из какого-то страшного края, по которому все-таки будет тосковать. Человек, который закрывал ее от ударов ветра, казался ей пришедшим сюда из эпохи Рудли, какой-то частичкой их семьи. Почему-то ей вспомнился муж Хелены, его лицо в ореоле света амбарного фонаря. Нина отняла лицо от пальто. Вытерла тыльной стороной ладони слезы со щек. Мотоцикл несся вперед. Свет фары раздвигал темноту лишь на несколько метров, и она тут же смыкалась за ними.
— Пойдем, — сказала Нина ему шепотом, когда он уставился на нее.
Лесничий что-то пробормотал от волнения. Неловким движением ноги он попытался выдвинуть подпорку, удерживающую мотоцикл в равновесии, потом наклонился, чтобы ударить ее рукой, мотоцикл повалился на него. Лесничий сопел в темноте, все больше волнуясь. Нина тихо открыла боковую дверь. В ее квартиру надо было проходить через класс. Она вошла первая, прошла мимо беспомощно стоявшего в темноте мужчины и открыла дверь в свою комнатушку. Услышала, как чиркнула спичка, повернула голову, краешком глаза увидела его широко открытые глаза, длинные волосы. Склонилась, словно желая поцеловать ему руку, и, быстро дунув, погасила спичку.
Потом, когда ошеломленный случившимся, он полулежал возле нее, опершись на локоть, и думал о том, что мотоцикл стоит посреди улицы, он почувствовал ее руку, блуждавшую по его волосам.
— Как это было? — спросила она.
— Что? — испугался он.
— Как тебя искалечили?.. Украинцы?
Лесничий молчал, застигнутый врасплох.
— Скажи, — услышал он шепот.
— Это не они… — сказал он.
— Что не они?
— Это банда Храбского. Энэсзэт. Приказали мне молиться…
Нина молчала.
— Ну? — спросила она неестественно громко.
— Они приказали мне прочитать «Отче наш». Я не помнил…
— Не знаешь молитвы? — спросила она его ласково.
— Теперь уже знаю, — ответил он. — Слушай, я на минутку выйду. Поставлю мотоцикл во двор.
На Закопанском вокзале Колтубая приветствовали веселые флаги. Огромные афиши первого послевоенного соревнования лыжников объяснили ему тайну многочисленных флажков и разноязыкого гомона на небольшой станции. Забросив за спину рюкзак и еще раз проверив название пансионата на указателе, он пошел за всеми вниз, в сторону города.
Солнце пригревало уже сильно, первые дни марта пахли весною. Колтубай не собирался горевать по поводу врачебного заключения, из-за которого его и упекли в эти места.
Давно известно, когда с кем-нибудь не знают что делать, его начинают лечить…
Переходя через улицу, он перешагнул через юркий ручеек. Стайка воробьев, копошившихся возле конского навоза, взлетела, напуганная тем, что вода зальет… Колтубай улыбнулся этому мутному потоку.
Весна. Это когда тают снега. Всегда хорошо, когда видишь весенние полые воды и знаешь: это тают снега…
Совсем недалеко от его лица пролетели снежки. Подвыпившая компания в разноцветных свитерах пронеслась на раскатившихся санях.
Колтубай остановился. Он смотрел им вслед так, как если бы принял этот вызов за привет от неузнанных друзей. Но ведь у него здесь никого не было. Он механически перекинул рюкзак с одного плеча на другое. Почувствовал, что устал, но наперекор себе прибавил шагу. В какой-то момент он бросил взгляд на веранду виллы, мимо которой проходил, и опять остановился. Люди, погрузившиеся в созерцание собственной бездеятельности, показались ему страшными. Мысль о том, что он идет, чтобы растянуться рядом с такими же выставленными на солнце телами, показалась ему нелепой. Не спрашивая дорогу, он продолжал кружить по незнакомому городу, покрытому мазками флажков. По главной улице ходили толпы народа. Женщины, озабоченные только собственными улыбками, спортсмены с эмблемами на груди, у которых был такой вид, словно вместо платочка в верхнем карманчике пиджака они носили флаг.
Колтубай свернул в первую попавшуюся кнайпу.[26] Здесь натощак — он еще не завтракал — выпил две рюмки. Расплачиваясь, он нашел в портфеле свое направление. Минуту он внимательно вчитывался в него. У него было такое впечатление, что он опять получил фальшивые документы, по которым он должен был сыграть какую-то ужасно трудную, подлую роль. У него не было больше желания быть тем, за кого его выдавали в этой бумажке. Он спрятал ее глубоко между отделениями портфеля и вышел. Увидел гуралей[27] в расшитых штанах. Они все еще катали на санях ту компанию, хотя полозья скрипели по камням. «В горах снега, наверно, еще много», — подумал он, и вдруг ему захотелось встать на лыжи, почувствовать удар ветра в головокружительном прыжке с горы.
«Надо выпить, чтобы было все как надо и там, где надо». Этим афоризмом он приветствовал вывеску прокатного пункта лыжного инвентаря. Взял лыжи, которые были очень короткие, с порванными креплениями, и, счастливый, пошел куда глаза глядят. Сумерки застигли его где-то на высоте ослих лончек,[28] раскатанных детьми и их мамашами. Было зябко, новое похолодание, к тому же повалил густой снег. Колтубай протрезвел. Со своим рюкзаком и лыжами он показался себе смешным и глупым. Пошел дальше, и после нескольких напрасных попыток нашел себе ночлег в гуральской избе. Лежа на кровати в одежде, он пристально смотрел в потолок.
Да. Здесь хорошо. Здесь очень хорошо. Хуже всего — пробовать возвращаться. Это должно было так кончиться. Он вернулся в Пасеку тайком, как вор, и узнал: «Пани лесничая учит уже в другом селе. Там, где лесничество». То, что он хотел рассказать ей о себе, наверняка рассказал ей Алексы, освобожденный еще тогда. Кажется, он сразу поехал домой. Нина была «домом» для него. И еще для какого-то лесничего. Правда о Колтубае должна была поразить ее больше, чем то, что она знала. Убивать без ненависти, наперекор чувству, этого женщина понять не может, насколько это вообще может быть понято людьми. Да, она восприняла это как новое преступление в числе других его преступлений. Тот «дом» был для него сожжен, как, впрочем, все остальные. Кроме комнаты, снятой у чужих. Так уже будет всегда.
